Градову рабочий поэт Иван Абрамович Назаров. Да жаль, в нашей библиотеке нет ни одной его книги. С твердой верой в Вашу отзывчивую понятливость — Света».
Ловок Дружба, хитер ветеран! В беседе с ним я как-то проговорился, что у меня сохранился экземпляр избранных стихов Ивана Абрамовича Назарова — книжечка в черном коленкоровом переплете с золотым тиснением, выпущенная Владимирским книжным издательством в 1953 году. Не иначе Градов надоумил Светлану Тарасовну обратиться к моей «отзывчивой понятливости». Что ж, пришлось расстаться с редкой книжечкой. Я тут же поспешил отправить ее. В другой раз, может, и поскупился бы, да уж очень тронула дохнувшая дружеской близостью подпись «Света».
* * *
В семье покойного врача Колоскова нескоро пришли в себя. Накануне своей гибели, вскоре после суда над Шкредом, Дмитрий Ираклиевич затеял обмен квартиры, чтобы переехать из Иванова в Суздаль. Причиной для этого, по словам Клавдии Поликарповны, явилось его желание изменить обстановку на более спокойную.
— Разве ж я могла возразить ему! — объясняла Клавдия Поликарповна. — Жизнь потрепала мужа предостаточно.
Путь до Суздаля невелик. Дружба так бы рассчитал: расстояние от Москвы до этого города современный воздушный лайнер покроет в течение нескольких сотен секунд. От города, в котором я живу, много меньше. Но сюда не проложена железная дорога. Поэтому все оживленнее становится на автотрассе Владимир — Иваново через Суздаль. Правда, дорога проходит в стороне от старинного града, чтобы транзитный автотранспорт не загрязнял в нем воздуха, чтобы древние памятники выглядели первозданно и свежо.
Каких только марок автомобилей со знаками разных государств не встретишь на этой автотрассе! Особенно в субботние и воскресные дни…
Ехал я в Суздаль в комфортабельном «Икарусе». Сделав короткую остановку прямо на обочине дороги, машина устремилась дальше, к Иванову. Тогда вслед за мной сошел еще один пассажир. Он дремал в пути, ни с кем не поддерживая разговор. А тут вдруг протянул руку, отрекомендовался:
— Салыгин… Владимир Иннокентьевич…
Он хотел еще что-то прибавить, но, очевидно, увидел удивление на моем лице.
— Мы с вами где-то встречались, не так ли? — спросил он.
— Вряд ли, — ответил я. — Память на лица у меня отличная. А вот фамилию где-то слышал.
— Скорее всего, читали… На титрах фильмов.
— Сценарист?
— Всего понемножку.
Теперь его появление здесь ничуть не удивило меня: город — чудо истории — давно уже стал своеобразным киногородком, площадкой для съемок. И я просто спросил:
— Типаж прибыли подбирать или на практическую съемку?
— Ни то ни другое.
— Что же?
Салыгин нес объемистый, должно быть, невероятно тяжелый чемодан.
— Ни то ни другое, — повторил Владимир Иннокентьевич, затем поставил чемодан на землю, присел на него, вздохнул: — Знаете… Болен я.
— Давайте ваш чемодан поднесу.
— Благодарствую, — усмехнулся Салыгин. — Я совершенно здоров. Есть нечто иное…
Мы разговорились. Теребя короткую бородку и насупив лохматые брови, он говорил не спеша.
— Есть болезни, которыми не бесполезно переболеть. Скажу вам, к примеру, некоторые люди болеют туберкулезом, хотя и не подозревают этого. Мне пришлось работать над фильмом о медиках. Сюжет, конечно, не без войны. Так вот, есть там реплика: «В легких после болезни остается точка — очаг Гона». По этому очагу медики распознают, что переболевшему туберкулез не страшен. Но у того, кто всю жизнь дышал воздухом гор, в запасе нет этого самого очага Гона. Спускаясь в долину, такой человек может заболеть туберкулезом при первом сквознячке… Что-то такое произошло и со мной. Выйдя в отставку, я с первой ночи перестал спать. Как бы это вам объяснить?.. Оглушенный и ослепленный, я часто стою у окна, приложив лоб к стеклу. Что там — явь или сон? Передо мной с натужным ревом, в дымных снопах света проползают тягачи, лязгают гусеницы, знобко ухают взрывы и багряные сполохи выхватывают из тьмы бетонный монолит обелиска с именами павших людей: солдат, офицеров, генералов, мирных жителей — стариков, женщин, детей… Так я заболел одержимостью. Мечтаю создать такой фильм, чтоб его главный герой сказал: «Дети, ваш погибший на войне отец — это я — вернулся к вам! Не плачьте, сироты. Черт возьми, у плачущих некрасивые глаза. А я хочу — пусть у вас глаза будут всегда ясными. Однако, пользуясь этой привилегией, не забывайте: десятки миллионов отцов и матерей пролили за нее свою кровь…»
Мимо нас по асфальтированной трассе проносились вереницы автомашин. Моторы огромных грузовиков ревели, как у военных тягачей. Кто знает, может быть, именно бешеное движение на дороге подняло у Владимира Иннокентьевича видение войны. Или что-то иное?..
— Вы хотите сказать: ничто не забыто? — спросил я. — Так это неоспоримый факт…
Он не дал мне договорить, с раздражением глянул на меня:
— Знаете, это уже начинает звучать банально!.. Остается один факт: времена меняются, ветераны уходят, кто раньше, кто позже… Понимаете, умирают подчас внезапно, не выполнив какого-то своего долга перед детьми, которые потом вспоминают их не добрым, а лихим словом.
Я не совсем понял его, потому спросил напрямик:
— Надо думать, такие есть в Суздале? К тому ж, какое отношение имеет этот древний городок к войне? Фронтом здесь и не пахло… Правда, некоторое время, сразу после войны, содержался здесь фашистский генерал Паулюс…
— Что там Паулюс! — насупился Салыгин. — Тут были дети, девочки… Попали сюда…
Он приумолк, будто копаясь в собственном словарном запасе, чтобы поточнее выразиться.
— Была здесь колония для малолеток, девочек. Мне довелось с ними работать. Трудно приходилось воспитателям. У воспитанниц удивительно схожи были судьбы. Безотцовщина… Сиротство… Вдобавок дурное влияние разных типов… Да что там говорить?! — Владимир Иннокентьевич подхватил свой чемодан. — Идемте.
Он зашагал по наторенной дорожке, гулко топая ботинками на толстой подошве.
— Где только не приходилось бывать мне с киношниками! Видел под Барнаулом памятник в честь погибших воинов целого района — Шипуновского. А ведь войны там не было, то есть не проходил там фронт, не стреляли пушки. Но какой памятник! Журавлиная стая. В граните передан поэтический образ
