одной из районных МТС. Работа — день и ночь. Телефон в кабинете, на квартире — тоже. Да что по телефону добудешь?.. Ну и пришлось кое-чего повидать!
Всякий, кто хоть до некоторой степени в то время соприкасался прямо или косвенно с так называемыми некоторыми коммерческими лицами железной дороги, тот поймет меня. Только для того чтобы въехать груженой автомашиной на погрузочный двор, хочешь или не хочешь, а гони на пропитие пятисотрублевую купюру. И потом: «Мест нет в пакгаузе!» — с тебя еще триста. «Не так упаковано, мы это исправим!» — еще двести. «Отсутствуют бирки!» — еще сто пятьдесят. А чтобы приблизить день погрузки, то тут «железнодорожные коммерсанты» полностью положились на мою совесть, не устанавливая «тарифную цену» за столь важную и большую услугу. Я не обижаюсь на всю железную дорогу, но были, были дельцы!.. Смешно и горько вспоминать еще и такое. Как-то потребовалось срочно выехать в столицу. Командировка на руках, и вызов телеграфный из наркомата! Осталось приобрести билет на поезд. Пришлось три дня провожать жалким взором по три пассажирских состава, замечу: с полупустыми вагонами. На четвертый день решил прицепиться на подножку и доехать до станции с большой остановкой, чтобы там достать билет. Удалось! А в вагон не попасть: «Нет мест! Касса ошиблась!» Я к другим вагонам. Звякнул станционный колокол. Поезд тихо тронулся. Вдруг меня заметил какой-то проводник: «Служивый, куда тебе ехать?» Пришлось быстро объяснить свое положение. «Пожалте! Мягкий вагон, купе нумер четыре. Будьте хозяином, ни о чем не беспокойтесь!» Так прибыло в столицу в этом купе со мной четверо. Каждому пришлось выложить по две сотни. Скажете, надо было привлечь «услужливого» проводника к ответственности? Какое там, все четверо и без того опаздывали по служебным делам… В конце концов, не заработав денег, чтобы заменить шинельку новым пальто, упросил я райкомовских работников перевести меня на другую работу. И нужно же было оказаться в «осином гнезде» под вывеской: «Комбинат сахарстрой». Директор ловко распоряжался патокой: сосал в свое домашнее гнездо, заливал ею глаза, кому считал нужным, в районе. Многие уходили из комбината. Состоялся и у меня с директором нелицеприятный разговор, после которого получил приглашение явиться на склад. Кладовщик и говорит: «Вот это директору, это главинжу, а это вам и мне — пополам». Речь шла о трех поросятах килограммов по десять, обжаренных и подвешенных за ножки вниз пятачками. «Деньги не требуются, после сочтемся», — сказал кладовщик… Вот бы его за прилавок поселкового ОРСовского магазина!.. Посетил я тот магазин. За прилавком продавщица, лицо размалевано малиновыми, синими, черными и бог ведает еще какими гримами. Сбоку носа черное пятно — «мушка», а халат недели две, а может, и больше не стиран. Спросила: «А тибе чиво нада?» — «Карточку продуктовую отоварить. Что даете?» — «Чиво видишь, то и даем». Выхватила она из моих рук карточку, ножницами талоны чик и пошла «отоваривать»: вместо мяса потрошки-требушки и что-то еще непонятное. Я возразил. Она и понесла: «Бери, чиво даем, как сказал начальник, кил на кило — и конец!» «А может, еще чем-либо можно заменить?» — спросил я, все же не теряя терпения. Туг опа как громом разразилась: «Откуль такой?! Можа, тибе собой заменить мясо?» Наглая смелость, непробиваемая, со ссылкой на авторитет начальства. Потому от тех трех зажаренных поросят я и метнулся в райком. Пообещали выяснить, расследовать, утрясти, привлечь к ответственности и т. д. Скоро за проявленную бдительность перевели на новый строящийся механический завод. Должность выборная — секретарь партийного комитета. Предприятие немалое, а дела из рук вон плохи! Первая забота: осмотрел все начатые работы и конструкции, потребовал на парткоме от главного инженера график строительства и монтажа оборудования. Выяснилось, что многие руководящие работники не имели соответствующего образования, лишь «личные соображения» директора помогали им держаться на столь высокооплачиваемых должностях. Так возник вопрос о производственной учебе, тут же — об укреплении трудовой дисциплины, в первую очередь среди руководящего состава. Некоторым это пришлось не по нраву, зашушукались. Сразу после парткома поступило приглашение от самого директора пожаловать на вечерок к нему на квартиру, поддержать компанию в партии преферанса, мол, вживаться надо в коллектив, Николай Васильевич! Не посмел отказаться, провел в компании приближенных несколько вечеров, однако в рабочей обстановке продолжал «закручивать гайки». И пошли подбирать ко мне ключики. От директора и иже с ним стали поступать записки в райком: неуживчивый я человек, опасный для коллектива. Пока разбирались со мной, директор между тем вел беспроектное строительство, а подопечные разбазаривали дефицитные строительные материалы и даже узлы производственного оборудования, хапая денежки. Не одну тысячу припрятал в карман и сам руководитель. Хорошо, в районе толковый прокурор нашелся. Но немало труда пришлось нам потратить, чтобы разоблачить расхитителей.
Все бы хорошо, да к тому времени со здоровьем у меня стало совсем плохо. Поневоле запросил помощи. Отлежался в госпитале, а после — в обкомпарт. Прямо к первому секретарю попал. Посмотрел этот добрый человек во фронтовой гимнастерке на меня, горестно покрутил головой и сказал: «Что ж, придет время — люди будут смотреть на нас как на музейную редкость. Ну а пока направим мы тебя в охрану самой истории. Пойдешь в краеведческий музей. В степи нашей не счесть памятников. Вот и присматривай за ними с коммунистическим сознанием: культура народа определяется тем, как он относится к своему прошлому. Это — раз. А второе: силенок тебе прихлынет на степном воздухе, среди пахучего ковыля».
Если бы я не повстречался с Салыгиным, то, может быть, не вспомнил бы эту запись Градова, как мне казалось, излишне субъективную. Потому и пересказал ее с тяжелым сердцем.
— Смените гнев на милость к Градову, — сказал Владимир Иннокентьевич. — Это боль его сердца. Она, такая же боль, и в моем сердце. Сожалею, что в те послевоенные первые годы не имел с собой кинокамеру. Надо кое-кому напоминать, что пришлось пережить людям. Хотя бы и здесь, в Суздале… Были девочки-сироты из колонии малолетних, которая помещалась здесь после войны. Девочки напоминали слепых котят. Тыкались кто куда и во что попало, в мир преступности попадали. Потом, когда глаза раскрывались, говорили: «Спасибо добрым людям! Нам повезло встретиться с ними». По правде сказать, были и совсем безнадежно искалеченные, неисправимые… В общем же… В общем делал свое дело сплоченный коллектив воспитателей, большинство из тех, кто прошел фронт, но перестал быть годным к строевой службе. Это были замечательные педагоги и настоящие друзья девочек.
Владимир Иннокентьевич посмотрел на меня:
