произведений Расула Гамзатова о войне. Приезжая в Суздаль, я кланяюсь былинной старине, а там я не мог не поклониться журавлям. Точно так же не мог не поклониться Белым Журавлям в Северной Осетии. Там, у самого входа в Куртатинское ущелье, расположилось одно маленькое селение. Около трехсот мужчин из этого селения не вернулось с фронта в дома, которые стоят в зарослях груш и чинар, ореховых и сливовых деревьев. Мимо селения проложена асфальтированная дорога на Алагирь. Кто бы ни спешил по этой дороге, здесь притормозит: семь ослепительно белых Журавлей взлетают с высокого черного пьедестала — придорожного камня — к облакам, молчаливы и печальны… Да, такой памятник — достойная дань живых тем, что ушли в бессмертие в боях за Родину. Это видеть надо! Белые Журавли летят в бессмертие!
Он говорил мне, а я мучительно думал: «Салыгин, до чего же ты знаком мне!» Но напрасно напрягалась моя память…
— Такую же философски-поэтическую устремленность пытались мы вложить и в фильм о медиках. И что же? Не вышло. Почему? Придерживал кто-то… Кое-кто!.. Не раскрывая подробностей, скажу вам: на войне все мы были храбрыми, ни о зарплате не думали, ни о том, чтобы начальству понравиться своим угодничеством. Там мы в бою за правду дрались с отчаянной принципиальностью. А теперь подчас вся принципиальность у некоторых к собственному благополучию сводится. Выгодно ему, он принципиальничает, невыгодно — промолчит. — Он остановился. — Дошло-таки до высокого начальства. С треском уволили нашего руководителя с его своеобразной принципиальностью. Не поп — не одевайся в ризу! — Салыгин показал рукой в сторону города: — Очень хорошо, что уважаем старину. Люди должны знать о ней. Но почему бы не вписать в нее современность, скажем дело революции. Не говорю о фильме, а хотя бы поставить здесь памятник поэту Назарову. Следует вписать в историю Ивана Абрамовича. Какой был человек! Какое влияние имел…
— Вы знали Ивана Абрамовича? — вырвалось у меня.
Глаза Владимира Иннокентьевича цвета лаврового листа, с чуть заметной зеленцой, наполнились каким-то светом юности. Он смотрел на меня и будто бы не видел, словно бы улыбался своим мыслям, которые вот-вот облекутся в слова и заставят задуматься. И со мной стало так, точно произошло у меня неожиданное свидание с другом, никогда до этого не виданным, однако чрезвычайно близко знакомым по рассказам наших общих друзей.
— Постойте! — воскликнул я. — Ничего не говорит вам такая фамилия — Градов?.. Николай Васильевич Градов.
— Вы знаете капитана Градова?.. Николая?..
— Даже подружился.
— Где же он, ангелочек, сейчас? Как сложилась его жизнь? Ну говорите же скорее! — затормошил меня Салыгин и, не дожидаясь ответа, заахал: — Ах-ах, надо же, совсем больной ушел из армии! Точно в воду канул, чертушка! Сразу же, как война кончилась… А время было ой какое трудное!.. Говорите, что знаете о нем? Как ему пришлось?
Владимир Иннокентьевич закидал меня вопросами. И мне было что рассказать.
В своей тетради Градов писал:
«Отец мой — рабочий, а мать — крестьянка. Словом, семья моя — серп и молот.
Придя с войны, я не захотел сидеть на шее ни серпа, ни молота, то есть своего колхоза, членом которого была когда-то мать, ни типографии, в которой работал отец. Не только отказался от их материальной помощи, а и от пенсии: совестился тянуть с государства, ведь голова на плечах осталась. Потому и решил: коль голова уцелела, стало быть, есть возможность идти в институт. И пошло житье мое, точно по солдатскому распорядку: в четыре часа — подъем и подготовка к занятиям; с восьми — в институте; в четырнадцать — в столовой на обеде; с пятнадцати до двадцати двух — на работе (благо устроился вахтером в заводской военизированной охране); с двадцати трех до четырех — сон. Нагрузочка под завязку. Год-другой — совсем сдавать начал здоровьем.
Однажды иду на работу, вдруг подходит ко мне какой-то товарищ: «Папаша, нет ли у тебя огоньку прикурить?» «Есть, — отвечаю, — сынок. Да только ты постарше меня». «Как так?» — удивился прохожий.
В разговоре и выяснилось: он, «сынок», ровно на двенадцать лет старше меня, «папаши».
Вот так, без должного ремонта, я износился…
А под конец институтской учебы произошло еще и такое. Был выходной день. Прогуливаюсь я по городу. Откуда ни возьмись, появилась передо мной фигура в кожаном новом пальто, духами от нее за версту несет, и ко мне: «Не ошибаюсь, ты, Градуша?!» «Я — Градов», — отвечаю. «Да что же не заходишь в мой ресторан?.. Помнишь меня по школе-то?»
Я и вспомнил: учился с ним в полковой школе, совсем недолго, потому что его за неуспеваемость в линейную батарею отправили. И вот теперь-то мы встретились снова.
Не дал он мне опомниться, так сразу и потащил к стеклянной двери ресторана. Швейцар что-то хотел сказать по поводу моей заношенной фронтовой шинельки, но мой старый знакомый сквозь зубы буркнул ему: «Со мной!» Двое официанток на цыпочках или на каблучках, не разобрался подробно, подскочили к фигуре: «Что прикажете?» Фигура в ответ этаким басом: «Сами знаете, устройте на двоих!»
Не успел мне фигура предложить пачку папирос «Кремль», как на столе возник хрустальный графин с водкой, всякая маринованная, вареная и жареная чертовщина в фарфоровых тарелочках.
«У меня тут, брат, знаешь, порядочек! Чуть не по мне — по шеям и долой, — пояснил хозяин и пошел про школу: — Выкинули меня тогда, ну и ладно. Вскорости демобилизовали по чистой в связи с болезнью. Шатался на гражданке долго. По своему нездоровью войну на Урале провел: дядя устроил в магазин, потом в столовую. А нынче вот — директор сего ресторана в самой столице Украины… Ну как, выпьем?»
Подмигнув, фигура поднял руку и пошевелил пальцами. И, точно пучеглазые стрекозы, к нашему столу враз подлетело трое официанток…
Не знаю, сколько то все стоило, но только вынул я из кармана все деньги, которые при мне имелись, бросил их на стол и — ходу: будь ты неладен, пройдоха!
Интересно иногда получается: роешься в выброшенном железном хламе и вдруг находишь какой-нибудь пригодный болт или гайку. Так и меня нашли, по окончании института признали годным в качестве одной из деталей в нашей огромной народно-хозяйственной машине: направили обеспечивать снабжение
