ним на паях дом на углу Пршикопов и Конного рынка, тот, где кафе «Вена».
— Отчего же он его сам не купит?
— Оттого что денег не хватает, ясное дело. Вот и уговаривает — мол, пополам, как родственники. Со временем, говорит, снесем этот дом, а на его месте построим дворец торговли. Сумасшедший. Дворец торговли на Конном рынке!
Уже выйдя из подъезда на чернильно-черную Жемчужную улицу, Смолик буркнул:
— И Прага тебе не Париж, и ни в какие салоны я больше не ходок.
5
Хотя ей там сейчас нечего было делать, а после ухода гостей скорее надлежало приглядеть на кухне за служанкой, приготовлявшей горячий ужин, — Валентина, едва за Смоликами захлопнулась дверь, ушла в свою комнатку. Это была прежняя девичья комната ее падчерицы. Валентина перебралась сюда еще до Лизиной свадьбы, освободив для молодых большую спальню — арену своего брака с недужным стариком, его бесконечного умирания и своего вдовства. Перемена эта не была ей неприятна: Валентина чувствовала себя теперь не как старая женщина, оттесненная молодыми в темный уголок и живущая из милости — а так, словно вернулись к ней девичьи годы. Чувство это было совершенно сумасбродным, но оно было, и Валентине от него делалось невыразимо приятно. Тотчас после Лизиной свадьбы Валентина нашла и внешнее выражение для этого чувства: она вновь завела старые часы, которые сама же и остановила без малого семь лет назад, в одиннадцать часов шесть минут дня, в тот самый миг, когда супруг ее, коммерции советник Людвик-Густав Толар, испустил последний вздох.
От маленького ночника, слабо озарявшего изнутри синий абажур, — Валентина перерыла все пражские магазины в поисках сиреневого, но без успеха, — она зажгла свечу в старинном фарфоровом подсвечнике с меандровым орнаментом и открыла трехстворчатое зеркало величиной с книгу месс, прислоненное к деревянной подставке на туалетном столике. Потом долго, положив неподвижно на колени руки ладонями кверху, Валентина разглядывала свое отражение, наклонялась вперед, поворачивала голову, изучала свой профиль, улыбку, шею, зубы, передвигала свечу, так что лицо ее освещалось то полностью, то наполовину, то все пропадало в тени и только нос вычерчивался из темноты да на правой щеке лежал отсвет. «Что ты увидел во мне? — мысленно спрашивала она Мартина. — Молодости для женщин отмерено мало, вон уж и Лизу чуть в старые девы не записали, потому как после трех бальных сезонов она не вышла замуж — так куда же мне, бедной?»
Валентина очень хорошо заметила, как Мартин то и дело обращал свой взгляд на нее, очень хорошо видела краску, заливавшую его юное лицо, когда он случайно встречался с ней взглядами, прекрасно видела, как он упорно и судорожно отводил взор на картину со старинным замком, но, не совладав с собой, снова и снова вскидывал глаза на нее, снова и снова краснел. Валентину это забавляло и вместе с тем необычайно ей льстило; и теперь, в тиши и сумраке Лизиной девичьей спаленки, вызывая в памяти облик смущенного юноши, чьего смятения она сама была причиной, Валентина вдруг почувствовала прилив такой нежности, что сама покраснела, а сердце ее сильно заколотилось. «Глупости, глупости, — сказала она своему отражению и улыбнулась извиняющейся улыбкой, — я толстая старая женщина, и смотрел он на меня просто потому, что не было никакой другой — не считать же в самом деле Баби, — а я сегодня, как нарочно, была в ударе. Надо бы мне в талии чуть-чуть похудеть, а, может, ему как раз и нравится, что я такая, какая есть».
Чтоб вырваться из-под власти мечты и заставить себя вернуться к делу, Валентина начала поправлять прическу. Мальчик невинен и неуклюж, как щенок, — думалось ей. Но котелок у него варит, он о своем будущем заботится, и, даю голову на отсечение, из него вырастет второй Борн. А Яну его спекуляция с землей определенно понравилась, а то он не стал бы советовать прикупать землю… Одно только — не врет ли парень? Молодость любит прихвастнуть, чтоб набить себе цену, может, Мартин просто выдумал все, хотел нам импонировать: да, но Шарлих должен был знать, что делает, когда привел его к нам, — не потащил бы он к нам первого встречного бродягу, лгунишку и шалопая. Возможно, Недобыл несколько преувеличил, возможно, он отдал за эти участки не тридцать, а, скажем, двадцать пять, двадцать тысяч… Впрочем, все это можно ведь узнать через Банханса.
Мысль пойти к Банхансу за «референцией» относительно Недобыла, как если бы он был ее женихом, показалась Валентине до того комической, что она беззвучно рассмеялась, и румянец облил ее шею, лицо и виски, которые она только что открыла, расплетя тонкие и твердые косички, спускавшиеся от середины лба к ушам и обрамлявшие ее прическу, — косички придавали лицу вид серьезный, степенный и строгий. Но почему бы и не навести справки хотя бы о чужом, если он сделается завсегдатаем нашего салона, почему же не заглянуть ему в зубы, не поинтересоваться, что он за птица? — Валентина расплела косички и зачесала волосы за уши.
— Мне некому давать отчет, — продолжала она разговор сама с собой, разглядывая, к лицу ли ей другая прическа. — Лиза пристроена, я никому ничем не обязана, сама себе госпожа, и какое мне дело до того, что скажут люди, а потому, ей-богу, не знаю, зачем мне носить старушечью прическу и представляться старше, чем я есть… Теперь уж все от самой Лизы зависит, не от меня. У нее муж такой, что ей кто угодно позавидует, вот и пусть покажет, на что она способна, пусть завоевывает его. Да уж, милочка, темпераменту я в тебя накачать не сумела, а как с мужем обращаться, об этом я тоже не могла тебе лекции читать… В одном Баби совершенно права: при моем состоянии и наружности я могла бы получше устроиться, чем быть домоправительницей у падчерицы.
Дойдя до этого практического соображения, Валентина ощутила некое разочарование. Рассеялось обаяние первых минут, когда она всматривалась в свое тройное отражение, улетела нежность, бросившая ей кровь в лицо, — Валентина не была больше девушкой, изумленной сознанием своей тайны, опять она сделалась решительной, опытной женщиной, которая не собирается давать себя в обиду и за свои деньги желает получить как можно больше наилучшего товара. Нет, так-то лучше, — сказала она себе, вновь заплетая косички. — А то начнутся разговоры, неприятные расспросы — зачем это мне?
Герой! Герой! — вдруг вспомнила она и, неизвестно почему, опять рассмеялась. — Распространял листовки и доигрался до того, что его выгнали из школы… значит, такой же
