было никакого умысла в том, что Борн связал свой комплимент Валентине с упоминанием о Недобыле, но краска бросилась ей в лицо. Она украдкой метнула взор на дочь — не заметила ли чего, — но Лиза, опять приуныв, опустив глаза, горбилась над тарелкой и ковыряла вилкой еду.
— По всему видать, приличный молодой человек этот Недобыл, только, думаю, немного пыль в глаза пускает, — ответила Валентина Борну.
И, довольная возражением зятя — тот сказал, что Шарлих, человек, без сомнения, разбирающийся в людях и в жизни, поручился за Недобыла, да и на него, на Борна, юноша произвел самое приятное впечатление — опасаясь выдать свою шалую тайну, Валентина перевела речь на другое: спросила, как дела.
Борн увлеченно заговорил о новом товаре, который сегодня с большим успехом пущен в продажу, о прозрачном китайском фарфоре, потом о новой своей идее, уже оправдавшей себя: он повесил на двери конторы ящик для писем, с надписью «Ч. П.», что означает «частная переписка», но может означать и «частные предложения». Ящик предназначается для того, чтобы служащие опускали в него свои письменные предложения или жалобы…
А Лизу между тем душили слезы, они поднимались к горлу, готовые перелиться через край. Я ничто, а она все, — думала молодая женщина. — Как будто меня и нет за столом, как будто я одета турчанкой, а на голову напялила пагоду из бамбука — опять он на меня не глядит, обронит два-три похвальных слова, а разговаривает только с ней да с ней! Другие женщины, когда они ревнуют, бегут к матери, а к кому мне, бедной, бежать, если я к ней-то и ревную? — С какой радостью надевала новое желтое платье, как ждала, что муж восхитится, как приятно было думать, что теперь, замужней дамой, я не завишу больше от гиацинтовых пристрастий мачехи, от розовых тонов, бледнящих меня, и могу одеваться по собственному вкусу. А он — ничего, только и сказал, что «чайная роза», вот маменька, разумеется, махровая. Разве это прилично? Он такой бонтонный, такой обходительный, но какой же это бонтон, какое обхождение, когда он за столом только с одной женщиной разговаривает, а с другой, да к тому же с собственной женой, словечком не перемолвится? Почему он тогда на ней не женился, когда она ему больше нравится?
А разговор о делах становился все оживленнее, и бедная Лиза никак не могла бы вклиниться в него, даже если б и знала, о чем говорить. Валентина вытащила из-под плюшевой скатерти, поверх которой была накрыта белая, вырезку из венского иллюстрированного журнала — она читала его сегодня, когда ждала с Лизой у портнихи, и наткнулась там на заметку, которая, она сразу подумала, заинтересует Борна; вот она и вырезала и спрятала ее. В заметке говорится о новом английском изобретении, о швейных машинах, будто бы на них в сто раз быстрее можно шить, чем на руках. Она и подумала, что Еник может заинтересоваться, ведь он все время ищет новые товары, новые артикулы, как это у них называется.
Валентина подала заметку Борну, тот начал читать, то поднимая, то опуская бровь, то морща лоб, то распуская морщины. Закончив чтение, он посмотрел с улыбкой на Валентину, потом сказал:
— Маменька, у вас коммерческий талант! Как жаль, что родились вы под женским чепцом!
— Думаете, что-нибудь получится? — спросила Валентина. — Я ведь ни за что не ручаюсь, может, и ни к чему все это, — не представляю я, как это машина заменит честный ручной труд…
На это Борн возразил, что ведь и о железных дорогах раньше твердили, что они ни к чему, никакая машина не заменит хорошую конную упряжку, — а вон как дело оборачивается. Всякое новое изобретение принимают с недоверием; помните, и его магазину предсказывали ведь бесславный конец? Он, Борн, взял себе за правило никогда ничего не осуждать, ни от чего не отмахиваться, пока не проверит лично, на собственном опыте. И если существует то, что называют инстинктом, а по-нашему — нюхом, то этот самый нюх подсказывает Борну, что швейные машины, открытые Валентиной, могут произвести… что могут произвести? Переворот — слишком сильное слово, скажем «прогресс»; большой будет прогресс, если на самом деле избавить женщин от кропотливой и утомительной работы — так утверждает заметка; и огромный успех и слава выпадет на его, Борна, долю, если он первым в Праге пустит в продажу английские машины. Поэтому завтра с утра, как только он придет в магазин, он тотчас сядет и напишет в Лондон письмо на лучшем своем английском языке. Это будет его первое письмо в ту страну.
— Я тоже читала эту заметку у портнихи, — начала было Лиза, желая разделить мачехин успех, но только она выговорила эти слова, как уже пожалела о них, поняв, что они выставляют ее не в лучшем свете. И Валентина посмотрела на нее недовольно, как уже не раз за этот вечер. Борн погладил жену по руке.
— Ты хорошая, — вежливо и невыразительно сказал он; потом, взглянув на часы, поднял бровь. — А теперь я вас покину, у меня важное собрание, придется вам, мои дамы, обойтись сегодня без меня!
Как предписывала книга «Der gute Ton», он слегка скомкал салфетку, лежавшую у него на колене, и бросил ее на стол. Валентина и Лиза использовали свои салфетки по многу раз, сворачивая их после еды и всовывая в серебряные кольца, украшенные их сложными вензелями, но Борн всякий раз требовал чистой салфетки. То было одно из проявлений его элегантной светскости.
— Сегодня — учредительное собрание «Общества славянской взаимности», — прибавил он, доверительно понизив голос, многозначительно кивая и заговорщически щуря глаз, словно хотел сказать: то-то новость, то-то радость, верно?
— Но ведь по средам, когда у нас салон, ты всегда остаешься дома! — жалобно воскликнула Лиза.
Ей казалось, что маменька смотрит на нее укоризненно, будто это она виновата, что муж уходит.
— Обычно остаюсь, — сказал Борн, снова вынимая часы, хотя всего несколько секунд назад смотрел на них. — Но сегодня не могу, очень важное собрание. Зато я побуду с вами завтра, а уж послезавтра — наверняка.
Он поцеловал жену в левый висок, в то место, где начинаются волосы, и, вежливо простившись с тещей, вышел бодрой походкой, можно сказать — весело, чуть слышно поскрипывая новыми лакированными туфлями.
— Н-да, эдак у вас детей не будет, это уж ясно, — сухо заметила Валентина и встала, чтобы убрать со стола. — Да где же опять эта Фанинька, крест мой?! Интересно, за что мы девке платим, когда ее день-деньской не видно! —
