Во-первых, глуповцам не приглянулось, что починку жизни новый председатель начал с починки здания горсовета, вместо того чтобы как-то потрафить народу, например, реставрировать вконец развалившийся городской музей, где, между прочим, по-прежнему экспонировались глиняные свистульки, деревянного дела пушечка малая на колесцах и еще стрункинский револьвер, так что глуповцы наверняка прониклись бы ироническим чувством к новому председателю, если бы не его вечная симпатичная улыбка, как бы нарисованная на устах.
Во-вторых, — это касательно гонений против некоторых кругов — некоторые круги затаили злобу, чреватую действием вопреки, а бывший городской прокурор Бадаев почему-то оскорбился, что его оставили без внимания, и в отместку даже начал по ночам рыть подкоп под здание горсовета — видимо, с той политической целью, чтобы оно опять, скособочившись, знаменательно приосело и, таким образом, скомпрометировало новый курс; однако не тут-то было — финны подвели под здание такой интересный фундамент, что одному оппозиционеру с ним было не совладать.
В-третьих, обещанной Колобковым минеральной воды в город так и не поступило, из-за чего начать с ближайшего понедельника новую жизнь горожанам не довелось — отказал в минералке Колобкову начальник потребсоюза да еще съехидничал при этом: мол, совсем вы там, ребята, осатанели, это вам все же не Пятигорск. Хочешь не хочешь, взялись глуповцы за старое, то есть по причине отсутствия в продаже привычного кальвадоса приспособились гнать настойку из яблочного мармелада, который завезли сюда для детей вместо коровьего молока; в результате с прилавков исчез мармелад, и глуповские школьники объявили по этому поводу забастовку, что не так уж и удивительно, если принять в расчет некую бунтарскую атмосферу, которую породили преобразования Колобкова; взрослые еще держали ухо востро, памятуя о треволнениях прошлых лет, но глуповской молодежи, непуганой и небитой, все было трын-трава — отказывались, шалопаи, ходить на занятия, покуда в продаже не появится мармелад, и хоть ты им кол на голове теши! Пришлось Колобкову через соответствующие организации закупать мармелад на доллары в Люксембурге, однако поступившую партию немедленно расхватали делатели настойки, и забастовка глуповских школьников продолжалась до той поры, пока к этому делу не подключили боевиков из родительских комитетов, а также частично внутренние войска. Но, с другой стороны, в городе объявился некто Сорокин, народный трибун, который объявил, можно сказать, джихад маниакально-депресивному психозу на почве пьянства и, особь статья, делателям настойки; в трезвенном своем неистовстве этот Сорокин заходил так далеко, что даже требовал прикрытия производства кефира, поскольку в нем содержится полтора градуса алкоголя, и такой экстремизм многим пришелся не по нутру. Этот рост гражданской строптивости наводит на размышления, потому что еще вчера глуповцы были тише воды, ниже травы, а сегодня в некоторых особо задорных случаях уже властно давала о себе знать разинская струна.
В-четвертых, — это в связи с критикой на прежнее руководство — Колобков нажил себе массу врагов среди сторонников, так сказать, социалистического монархизма, поклонявшихся не столько девизу «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», сколько девизу «Шаг влево, шаг вправо считаются за побег». Сначала эта компания прислала Колобкову предупредительное письмо, де «не туда ведешь вверенное тебе население, гражданин начальник, к полной анархии ты его ведешь и к сознательному упразднению социализма, потому что социализм — это когда некому с ненавистью глядеть тебе в спину, потому что эти олухи под названием народ не в состоянии существовать помимо колючей проволоки и постоянно расстегнутой кобуры». Поскольку на Колобкова это послание не подействовало, соцмонархисты вырыли останки Проломленного-Голованова и с почестями перезахоронили их где-то за Тишкинскими прудами. Однако и эта демонстративная акция была оставлена без внимания — тогда соцмонархисты перешли на нелегальное положение и начали без разбору гадить по мелочам. Но подметные письма писали они по-прежнему; Колобков, нужно отдать ему должное, не скрывал от народа наличия оппозиции, хотя и всячески умалял ее политическую опасность; например, выступая по телевидению, он нарочно зачитывал самые дурацкие письма из тех, что получал от затаившегося врага.
— Вот пишут нам, товарищи, люди вчерашнего дня, — предположим, говорил он с экрана. — «А более всего опасаемся мы кризиса перепроизводства, этого бича товарно-денежных отношений». Ведь это же, товарищи, курам на смех! У нас куда ни глянь — везде конь не валялся, чего ни хватись — ничего-то нету, один дефицит на все, за исключением дураков, — а они нас пугают кризисом перепроизводства!.. Или вот еще: «Когда в силу рыночной анархии есть все, что душе угодно, не надо забывать, что это результат эксплуатации трудящихся масс в заигрывание с пролетарием. А когда в силу планового хозяйства ничего нет, хоть шаром покати, то это социализм, который мобилизует».
Зачитав такой кусок, председатель Колобков делал с экрана юмористические глаза, дескать, ну что ты с них возьмешь, с остолопов, раз они докатились до субъективного идеализма на почве исторического материализма, раз эту публику заело, как дедовский граммофон.
В-пятых, — тут касательно покаянья в прошлых помыслах и делах — глуповцы чисто по-русски ударились в такое самобичевание, дошли до таких пределов в опоражнивании души, что хоть на каждого заводи уголовное дело, и эту кампанию пришлось вскорости прекратить. Затея с телепередачей под названием «Вольный час» себя также не оправдала: Колобков полагал, что такая передача предоставит населению возможность выговориться за несколько поколений, поделиться наболевшим, вскрыть какие-то недостатки, а на самом деле началось черт его знает что: один тип каждый вечер норовил прочесть главу из чудовищно-безграмотного романа собственного сочинения, другой рассказал про то, какой мерзавец его сосед, третий принципиально открыл государственную тайну стратегического характера, а четвертый вообще выкинул номер — он сел перед камерой и сказал: «Петров, гад такой, отдавай червонец!»
В-шестых, из-за возвращения Болотной слободы в городское лоно напрочь исчезли каленые семечки, резко повысилась детская смертность, а вот образовательный уровень сильно пал.
В-седьмых, пришлось выводить войсковую охрану с молокозавода, потому что на поверку эта мера привела только к тому, что там просто-напросто прибавилось едоков.
В-восьмых, частную инициативу проявил только один мужик из Андижана, который за большие деньги гадал на картах возле здания горсовета, и шестеро молодцов, жеребцов стоялых, организовавших кооператив по борьбе с бесплодием; этот кооператив ни одной пациентке исцеления не принес и вскоре был с позором ликвидирован специальным постановлением горсовета.
Вопрос: почему все колобковские инициативы, однозначно направленные на общественное благо, давали более или менее анекдотические результаты? Хотя этот вопрос относится к категории самых темных русских вопросов, оставить его без ответа было бы муторно, тяжело. Так вот: подозрения насчет энергии народного противодействия, которая в старину почти всегда противостояла энергии государственного действия, нужно отбросить сразу, потому что все-таки не горчицу с лавровым листом культивировал председатель. Разве что в этом случае речь может идти о, так сказать, народном бездействии, которое само по себе трансформировалось в разные контрдела, или, лучше сказать, о социально-экономической меланхолии, воспитанной тысячелетним общением народа с его правителями и особенно последними десятилетиями строительства власти трудящихся на местах, в результате какового строительства народу в лучшем случае вообще ничего не нужно, а в худшем случае он не ведает, что творит. И ведь что досадно: далеко не всегда сверху спускали безобразные предначертания, хотя главным образом безобразные и спускали, но ведь шли же власти предержащие и на кое-какие грандиозные преобразования, как-то: внедрение христианства, воссоединение Украины с Россией, европеизацию государственности, отмену крепостного права, конституцию 1905 года, — а впрочем, и самые пленительные государственные идеи осуществлялись на практике такими половецкими методами, что уж лучше бы все по-прежнему оставалось.
Как бы там ни было, председатель Колобков крепко переживал свои неудачи. Случалось, такой на него нападал горький стих, что он выходил на улицу, хватал первого попавшегося прохожего за грудки и избывал ему свое горе.
— Людей нету! — восклицал он чуть ли не со слезой. — Нету людей, хоть ты весь город с милицией прочеши! Дел, понимаешь, невпроворот, а ни на одну заразу нельзя положиться: или он немедленно проворуется, или с тоски сопьется!.. Нет, профукали мы человека — это к бабке ходить не нужно…
