— И в самом деле, где же он?..
— Почему его нет? Позовите Ливинда!..
— Я считаю, — продолжал Ника-Шапи, — что такое святое дело впору только Ливинду…
Почтенные пригласили Ливинда, и, в ответ на их решение, он сказал:
— Воля общества для меня закон. Я все исполню!
Муумина и плакала и молила отца не ходить к белоказакам:
— Они ведь так жестоки!
Но Ливинд дал слово и не собирался его нарушать. Как можно, люди сочтут его трусом, недостойным не только что звания святого, но и папаху носить…
И тогда Муумина заявила, что она пойдет с отцом, одного его не отпустит, потому что ведь общество не дает ему ни оружия, ни спутника.
Ливинд, как мог, утешил, успокоил свою любимую дочь, вытер с глаз ее чистые, как роса, слезы, уговорил остаться дома, взял свою сучковатую палку, с которой он ходил, когда еще был слепым, сел на лошадь, на которой вернулась с Хасаном в аул его дочь и пустился навстречу неизвестности.
«Хотел быть первым в ауле — испытай теперь, какова эта нелегкая ноша!» — торжествовал в душе Ника-Шапи. В нем вдруг обнаружилась такая нора зла! Очень, оказывается, он мелкий и злой человек. Ко всему, Ника-Шапи еще послал вслед Ливинду своего старшего сына. Вооружив его длинноствольной кремневкой, он велел выследить, когда Ливинд встретится с незваными гостями, и выстрелить в тех, в чужаков.
Сын Ника-Шапи удивленно пожал плечами, — зачем, мол, это? «Так надо для пользы дела», — сказал Ника-Шапи, заранее зная, что добром это не кончится. Сын, не смея возразить отцу, отправился в путь за Ливиндом. А Ника-Шапи тем временем стал собирать свою семью в дорогу, понимая, что ему лучше удрать.
Долго ли, мало ли ехал Ливинд, доехал он туда, где разлилась река, где каменистый берег сплошь зарос раскидистым лопухом, — до местности, которая славится тем, что там, как говорят люди, сирагинцы сушат чарыки…
Может, оно и не ко времени будет сказано, но вспоминается один случай. Сирагинцам, как утверждают, бурная река не помеха, особенно если нет моста, по которому ее перейти можно. Увидали как-то косари-куймурцы, что два сирагинца привязали себя к бревну и поплыли к другому берегу. Что уж им помешало, сказать трудно. Может силу ветра не рассчитали, а может, камень на пути попался — бревно посередине реки перевернулось. «Смотрите, смотрите, что это сирагинцы делают в воде?» — удивился один из куймурцев, увидев торчащие из воды ноги. «Сушат чарыки, что тут удивительного?» — ответил ему другой…
С тех пор это место так и называют: «Где сирагинцы сушат чарыки».
Вот тут-то и предстал Ливинд перед офицерами в погонах, что скакали впереди солдат, уверенные в своей безнаказанности и гордые превосходством над беззащитными туземцами. С ними ехал и горец в папахе, недавно надевший ее вместо турецкой фески. Это был человек со шрамом на лбу — Саид Хелли-Пенжи, с недавних пор переводчик у бичераховского воинства.
— Что хочет этот оборванец? — спросил один из офицеров, обращаясь к Саиду Хелли-Пенжи.
На бедном Ливинде действительно был латаный-перелатаный ватный бешмет — заплата на заплате.
Ливинд поведал через соплеменника просьбу мирного населения к офицерам; не въезжать в аул, здесь же договориться обо всем, что они хотят от этого аула.
Старший из офицеров — таким, по крайней мере, показался Ливинду тот, который явно кичился своими черными пышными усами, то и дело накручивая их на палец, — сказал:
— Что ж, предложение дельное. Зачем нам входить в этот вшивый аул… Здесь хорошее место, и искупаться можно, и отдохнуть. А они тем временем доставят сюда все, что мы потребуем… Как, господа?
— Ясное дело, надо согласиться, — поддержали офицеры. — Зачем нам туда ехать. Ведь у них, говорят, ко всему еще и холера.
— Но не забывайте, господа, горцы — народ коварный, — заметил старый солдат.
— Надеюсь, ваши условия, почтенные люди, будут сносными, — наш аул ведь никогда не слыл богатым… — обрадованный тем, что к нему прислушались, проговорил Ливинд.
— Гм, да! Ну что ж, нам не много надо: двадцать подвод муки, масла, сыра и яиц…
— Триста голов овец, — подсказал другой офицер.
— Да, именно триста. И двадцать коров. Я называю минимальное количество, потому что понимаю, горцам не сладко живется, — сказал владелец пышных усов и добавил: — На этом, как говорится у вас, васалам-вакалам. Да, чуть не забыл, еще лошадей тридцать штук…
— Это жестоко! Пощадите нас! — взмолился Ливинд. У него по коже дрожь пробежала, когда он услышал, что эти люди хотят от куймурцев.
— И овса для лошадей… — не дослушав слов Ливинда, бросил он. А когда Саид Хелли-Пенжи перевел, что сказал старик, офицер побагровел и закричал: — Что, большевикам все отдали?
— Нет. Аул у нас бедный! Очень бедный…
— Красные в ауле есть?
— Нету!..
— Комиссар Али-Баганд не из их аула?
— Нет.
— Хорошо. Порешим по-божески. Я готов выслушать, что они могут предложить, — сказал, смягчившись, офицер, и в это самое время раздался выстрел.
Офицер, только что разговаривавший с Ливиндом, икнул, схватился за грудь и через мгновение на глазах растерянных солдат рухнул с коня к ногам Ливинда.
Первым от случившегося пришел в себя Ливинд. Он сразу сообразил, что ему теперь несдобровать, и мысленно приготовился к самому худшему, к смерти. Жалости от этих людей ждать не приходилось.
Офицеры спрыгнули с коней и склонились над поверженным. Пуля продырявила ему грудь насквозь.
— Убили?! — зарычал один из офицеров.
Он еще был на коне. Со звоном выхватив саблю, офицер размахнулся над головой Ливинда, мгновенье — и куймурец был бы разрублен надвое. И откуда только взялись невероятная сила и мужество в этом старике, бывшем слепце? С ловкостью зверя он увильнул от страшного удара. И пока офицерье кружило над умирающим, конь под Ливиндом поднял тучу пыли по сухой, обветренной земле.
— Догнать, четвертовать! — заорал один из офицеров. — Нет предела подлости этих дикарей! Никакой им пощады. Не жалеть ни единого! Пусть никакие мольбы, никакие речи не вызывают в вас сострадания — они не достойны этого!.. По коням! За мной!
И казачий отряд с гиканьем и криками ворвался в аул Куймур. Жители, уверенные в том, что посланный беде навстречу Ливинд сумеет ее предотвратить, были застигнуты врасплох.
Только один Ника-Шапи на подводе со всей своей семьей и со скарбом уже был далеко от аула.
Казаки, охваченные порывом мести, рубили всех подряд, стреляли в того, до кого не доставали саблей.
Крики ужаса и плач детей, отчаяние на лицах у всех, дым горящих на крышах стогов сена, пыль, блеяние овец, мычание коров, выгоняемых со дворов… В этот черный для жителей Куймура день погибали безвинные дети и старики, погибали с душераздирающими криками… Один Саид Хелли-Пенжи не принимал участия в этой бойне, он и не стрелял в беззащитных и не защищал их, только безучастно смотрел на все происходящее. И вдруг, будто очнувшись от глубокого сна, преградил конем путь какому-то бежавшему с малышом на руках старику и спросил:
