Чтобы не раздражать пуристов, автор должен признаться, что он намеренно отвлекается от „конечного“, т. е. конкретно-политического смысла стихов. Известно, что стихи становятся поэзией лишь тогда, когда их смысл громаднее буквального значения вокабул. В поэзии слова больше самих себя. Для настоящего поэта это аксиома. Недаром Блок полагал, что между искусством и жизнью существует „вечное и трагическое“ противоречие, что подлинное искусство всегда открывает „миры иные“, и „только оттуда измеряются времена и сроки. Художники, как вестники древних трагедий, приходят к нам, в разумную жизнь, с печатью безумия и рока на лице“ (V, 424). В частности поэтому его восприятие дантовской поэзии расходилось с рецепцией „Комедии“ другими символистами: Эллисом, Брюсовым, Ивановым… Переводы Эллиса, культивировавшие теософскую трактовку „Комедии“, вызвали у Блока откровенное неприятие. „Нервный мистицизм и Вечная Женственность, – писал он о переводческих экзерсисах поэта, – не имеют ничего общего между собой“ (VI, 609–610). Ему претил и „душный эротизм“ Вяч. Иванова; поклонение означало для Блока „стояние на страже, а не богему души“. Дантовская мера искусства неизменно присутствовала в оценках Блока своих современников. „Почему все не любят Мережковского? – спрашивал он. – Оттого ли, что он знает что-то, или оттого, что он не сходил в ад?“[849]
С недоумением встретил Блок восторженный отзыв об Э. Верхарне Андрея Белого. Белый назвал бельгийского поэта гениальным и сопоставил с Шекспиром и Данте[850]. „Гений, – заметил на это Блок, – прежде всего – народен, чего никак нельзя сказать о Верхарне“ (V, 643). В эссе Карлейля он отчеркнул: „Не было бы ничего удивительного, если кто-нибудь стал утверждать, что его поэма („Божественная комедия“ Данте) окажется самым прочным делом, какое только Европа совершила до сих пор…“[851]
Глава 14. Дантология Александра Веселовского в современном ракурсе
В статье к столетней годовщине со дня рождения Александра Веселовского его ученик В. М. Жирмунский писал: «По своему научному кругозору, исключительной широте своих знаний, глубине и оригинальности теоретической мысли он намного превосходит большинство своих современников, как русских, так и иностранных»[852].
Эту высокую оценку трудов Веселовского пытался оспорить выдающийся дантолог И. Н. Голенищев-Кутузов, сотрудник И. Ф. Бэлзы по Дантовской комиссии АН СССР. Бэлза никогда не разделял критического отношения своего коллеги к дантологическим трудам Веселовского. В редактируемых им «Дантовских чтениях» он неоднократно обращался к наследию ученого как сохраняющему свою актуальность для современной науки[853], хотя Голенищев-Кутузов полагал, что взгляды Веселовского на Данте ничем не отличаются от воззрений на поэта «позитивистов» Ф. Де Санктиса и А. Гаспари[854], а самая обширная статья Веселовского «Данте и символическая поэзия католичества» (1866) зависима от работ ученика К.-Ш. Фориеля, зачинателя научной дантологии во Франции, А.-Ф. Озанама, – в первую очередь, от его монографии, изданной в 1839 г. в Париже, «Данте и католическая философия его времени» («Dante et la philosophie catholique au trezième siècle»)[855].
Замечание во многом справедливо, тем не менее самостоятельность молодого ученого очевидна уже в его рецензии на опубликованный в 1858 г. в Штутгарте труд Г. Флото (H. Floto. Dante Alighieri, sein Leben und seine Werke). В статье-рецензии «Данте Алигиэри, его жизнь и произведения» (1859) Веселовский высказал мысль о «двоякой задаче», стоящей перед исследователем века Данте: раскрыть внутреннюю жизнь общества исходя из идейно-художественного мира великих произведений, а «в жизни общества проследить условия этих созданий»[856]. «История литературы есть именно история культуры […] Скажите мне, – говорил Веселовский, – как народ жил, и я вам скажу, как он писал»[857]. Труд Флото не удовлетворял Веселовского как раз тем, что, по его мнению, автор недостаточно твердо стоял на исторической почве. Так начинался путь ученого, который, по определению В. Н. Перетца, развивался «от культурной истории – к исторической поэтике»[858].
В статье «Данте и символическая поэзия католичества» Веселовский остался верен заявленным принципам изучения Данте и старался как можно шире воссоздать легендарную основу «Божественной комедии»[859], что и сближало опыт русского ученого с исследованиями Озанама, но Веселовский не ограничивался разысканиями французского коллеги, а стремился к их продолжению[860]. Он пытался дополнить Озанама, указывая, например, на итальянскую редакцию жития св. Макария, почти современную Данте и оставшуюся неизвестной ученику Фориеля.
Свобода и самостоятельность Веселовского в отношении к своему предшественнику проявлялась не столько в подборе необходимых фактов, сколько в методологической установке. Он сводил свою главную задачу «…к исследованию пути, которым христианское созерцание, вначале робкое и скупое на образы, потом незаметно все более и более поддаваясь эстетическому чутью и желанию разъяснить себе тайны будущей жизни», как оно «от бедного своими формами зародыша легенды приходило к такому симметрическому созданию, как поэма Данте»[861]. Решение этой задачи стало не только преддверием сравнительного метода Веселовского, предвосхищенного статьей И. Гердера «О сходстве средневековой английской и немецкой поэзии» (1777)[862], но и подступом к будущему исполнению одного из заданий исторической поэтики – «определить роль и границы предания в процессе личного творчества»[863].
Выступая в 1870 г. с лекцией «О методе и задачах истории литературы как науки», тридцатидвухлетний ученый заявлял, что сравнительный метод «…вовсе не новый (…) он есть только развитие исторического, тот же исторический метод, только учащенный, повторенный в параллельных рядах, в видах достижения возможно полного обобщения. Я говорю в настоящем случае, – уточнял Веселовский, – о его приложении к фактам исторической и общественной жизни […] Сообразно с этим, мы ограничиваем или расширяем наше понятие о причинности; каждый новый параллельный ряд может привести с собою новое изменение понятия; чем более таких проверочных повторений, тем более вероятия, что полученное обобщение подойдет к точности закона»[864]. Так мысль Веселовского дистанцировалась от метафизики Озанама, искавшего в длинном ряде легенд и поверий, предшествующих «Божественной комедии», не проявление объективного закона, о котором Веселовский писал: «…поэтродится, но материалы и настроение его поэзии приготовила группа. В этом смысле можно сказать, что петраркизм древнее Петрарки»[865], а «свидетельство об одной постоянной заботе человеческой мысли»[866].
Голенищев-Кутузов, отмечая через сто лет после статьи Веселовского удивительную эрудицию русского ученого, все же полагал, что ему было свойственно «предвзятое и обуженное восприятие Данте», заключавшееся в том, что Веселовский «не смог преодолеть узости и ограниченности историко-позитивистской школы»[867]. Но эта школа во времена Веселовского была естественным этапом эволюции гуманитарной науки, закономерным явлением, противостоящим широко распространенному любительству. В 1949 г. в ретроспективном обзоре итальянской дантологии Л. Руссо писал, что писатели и ученые еще в первой половине XIX века были скорее энтузиастами, чем систематическими научными работниками[868]. Подобная ситуация наблюдалась и в других сферах гуманитарного знания. Обращая на нее внимание, французский историк искусства Ж. Базен замечал, что лишь «Дидро положил конец возникшему в XVII веке в Италии противоречию между знатоками и профессионалами, которое стало на Апеннинах предметом бесконечных академических дискуссий»[869].
Внимание к фактам, научная выверенность суждений, присущая уже раним работам Веселовского, были насущной необходимостью дантологической критики, которая только-только овладевала научными методами. Знаменательно, что Веселовский, даже не соглашаясь с отдельными положениями академических трудов Ф. Шлоссера, К. Витте, Г. Бланка, Дж. Джулиани, Л. Тонини, К. Фориеля, А. Д' Анконы, Ф. Замбони, а позднее – Э. Мура, подготовившего в 1894 г. полный итальянский и латинский критический текст произведений Данте, так называемый «Oxford Dante»[870], отдавал им решительное предпочтение.
Противопоставляя профессиональным исследованиям вдохновенные сочинения таких известных поклонников Данте, как Дж. Мадзини, Г. Россетти, В. Джоберти, Дж. Пасколи, Т. Карлейль, Дж. Ките, П. Б. Шелли, Э. Ару, Веселовский скептически отзывался об эрудированных толкователях поэта: «Если в XIII столетии Данте отразил в себе поэтическую космогонию средних веков католичества, то в XV его заставили отзываться на платонические прения флорентийских академий; в XVI он принужден был пойти в сравнение с Гомером […] Потом поочередно он становился еретиком, революционером, рьяным защитником единой Италии – всегда по требованию времени»[871]. Таким образом, писал Веселовский, «распространяя […] на прошлые века наши настоящие требования, наши гадания, мы поневоле делаемся солидарными с этим прошлым и заставляем его отвечать за нас…»[872]
