И весь этот разоренный народ, вся обезлюдевшая Франция жила одной мыслью, одной надеждой, одним желанием: мира. От городов и деревень, даже от военных штабов шла эта единодушная мольба, робкая и дрожащая, к ступеням императорского трона. Франция была вконец утомлена войной. Березинский и лейпцигский разгромы и приближение врага к ее границам рассеяли ее мечты о славе, как пятнадцать лет назад гекатомбы террора и неурядица директории спугнули ее грезы о свободе. После двадцатипятилетнего периода революций и войн Франция желала покоя. Но огромное большинство французов, четыре пятых народа, не хотело падения Наполеона; оно даже не думало об этом.
Правда, старое дворянство и либеральная буржуазия смотрели на дело иначе. Несмотря на то, что множество дворян примкнуло к империи, в целом дворянство никогда не примирилось с ней совершенно. Двадцатилетнее господство абсолютизма, двадцатилетнее безмолвие на трибуне и в печати, разумеется, не обезоружили либералов. Отсрочка сессии Законодательного корпуса (31 декабря 1813 г.) и резкие слова, обращенные императором к депутатам на их прощальной аудиенции (1 января 1814 г.), усилили недовольство образованной буржуазии; с другой стороны, известие о переходе союзников через Рейн и их прокламации придали смелости роялистам. Манифест Шварценберга, схожий по смыслу с Франкфуртской декларацией, сводился, по существу, к той же формуле: мир Франции, война Наполеону. Недовольные не замедлили использовать выставленное союзниками разграничение между страной и государем. Они сопоставляли это заявление с фактом временного закрытия Законодательного корпуса: распустив народных представителей, говорили они, император сам подписал свой развод с Францией.
В этот молчаливый союз между либералами и роялистами первые, еще не имея определенной программы, вносили только свою жажду мести, а последние, при ясном осознании предлежащей цели, внесли свои надежды. Для них союзники были не врагами, а освободителями. Прежде всего они постарались напомнить французам забытое имя Бурбонов. Ежедневно в разных городах расклеивались афиши, объяснявшие народу, что союзники воюют за Бурбонов и не тронут имущества роялистов, и сулившие с возвращением законного короля мир, отмену косвенных налогов и рекрутских наборов. «Французы, – говорилось в одной из прокламаций Людовика XVIII, – не ждите от вашего короля ни упрека, ни пени, ни напоминаний о прошлом. Вы услышите от него лишь слова мира, милосердия и прощения… Всякий француз имеет равное право на почести и отличия. Король не может править без содействия народа и его выборных. Примите дружески этих великодушных союзников, отоприте им ворота ваших городов, предотвратите удары, которые неминуемо навлекло бы на вас преступное и бесцельное сопротивление, и да будут они встречены радостными кликами при своем вступлении во Францию». «Французы, – гласила прокламация Кондэ, – Людовик XVIII, ваш законный государь, только что признан европейскими державами. Их победоносные армии приближаются к вашим границам. Вы получите мир и прощение. Неприкосновенность собственности будет гарантирована, налоги уменьшены, ваши дети вернутся в ваши объятия и снова смогут обрабатывать поля.»
Мир, отмена налогов и рекрутчины – лучших аргументов в пользу самодержавия Божьей милостью при данном настроении народа нельзя было и придумать. Но приверженцы Бурбонов, конечно, не ограничивались этой словесной пропагандой. Скоро, в лице Витролля, д'Эскара, Полиньяка, они начинают просвещать союзнические военные штабы насчет умонастроения общества и оборонительных средств Парижа; другие, как Линч, возведенный Наполеоном в графы, выдают Бордо англичанам; третьи, как шевалье де Ружвилль, «всей душой преданный союзникам», и шевалье Брюнель, «готовый умереть за казаков», становятся во главе неприятельских колонн, чтобы вести их против французской армии.
Сами Бурбоны также не сидели сложа руки. Окрыляемые известиями из Франции, статьями из английских и немецких газет, восхвалявшими реставрацию, открытым сочувствием английского принца-регента и двусмысленным поведением прочих государей, которые, не обещая им ничего определенно, ничем не перечили их надеждам, – они готовились лично поддержать старания роялистов. 1 января Людовик VIII составил – и подписал как король Франции – свою вторую Гартуэльскую прокламацию. В этом же месяце герцог Беррийский прибыл на Джерси, где ему было рукой подать до Бретани, и граф Артуа и герцог Ангулемский отплыли из Англии: первый – с целью достигнуть Франш-Конте через Голландию и Швейцарию, второй – с целью добраться до главной квартиры Веллингтона по ту сторону Пиренеев. Вражеское нашествие открыло им доступ во Францию.
Призывы к восстанию, бездействие администрации и особенно известия о наступательном движении неприятеля, продвигавшегося все дальше вглубь страны, окончательно сбили с толку народ; всюду воцарились возбуждение и анархия. В южных и западных департаментах наборы в армию и в национальную гвардию встретили ожесточенное сопротивление. Жандармы, сыщики, летучие отряды были бессильны: количество дезертиров и ослушных возрастало с каждым днем. Такой же отпор встречало и взыскание податей. Несмотря на то, что прямые налоги были почти удвоены, в первую треть 1814 года они дали казначейству всего 33 743 000 франков, тогда как в соответствующую треть 1810 года их было собрано 75 500 000 франков. В Париже Шатобриан начал писать свою брошюру: Буонапарте и Бурбоны. Недовольство росло, и в салонах, в кафе, на бирже, в обезлюдевших фойе театров, не стесняясь, говорили все, что думали. Двадцать раз на день повторяли приписываемые Талейрану слова: «Это – начало конца», обсуждали шансы Бурбонов, утверждали, что задача союзников – восстановить старую монархию и что король будет коронован в Лионе, находившемся уже во власти неприятеля. Из рук в руки ходила карикатура, изображавшая «казака», вручающего Наполеону визитную карточку русского царя. Однажды утром на цоколе колонны Великой армии оказалась приклеена бумажка с надписью: «Просят приходить скорее: колонна готова упасть».
Но в народной массе вера в Наполеона еще была крепка. Население сел и городских предместий желало мира, но не осуждало императора. Народ ненавидел войну, но это не лишало популярности того, кто был виновником этих бесконечных войн. Массам и в голову не приходило сближать причину со следствием или отождествлять два тожественных понятия: войну и Наполеона. Крестьяне кричали разом – и «Долой косвенные налоги!», и «Да здравствует император!» Вот почему с осени 1813 по март 1814 года истощенная Франция все-таки дала Наполеону 300 000 солдат и 50 000 ополченцев для летучей национальной гвардии.
К несчастью, эти новые войска, которых в середине января набралось еще не больше 175 000 человек, по прибытии в рейнскую, северную и пиренейскую армии или во французские и итальянские казармы не могли быть тотчас употреблены в дело: прежде чем вести их против врага, их необходимо было обучить, одеть, вооружить. А обучать их было некогда. В январе 1814 года восемь десятых новых рекрутов еще обучались воинских приемам. Что же касается экипировки и вооружения, то в магазинах и арсеналах старой Франции запасов оказалось мало. В них без меры черпали с 1811 года для наполнения военных складов зарейнских крепостей, где сосредоточивались все военные запасы, а саксонский поход истощил их вконец. Были еще запасы оружия в Гамбурге, Штеттине, Майнце, Везеле, Магдебурге, а в Меце и Париже не было ничего.
Тщетно император делал набор за набором, удвоил налоги, отдал свой собственных капитал (75 000 000 франков, сбереженных за десять лет с цивильного листа) на нужды войны, тщетно торопил он работу на оружейных заводах, оборудование крепостей, изготовление боевого материала, солдатских шинелей и сапог – времени и денег не хватало ни на что.
Бриенн и Ла-Ротьер. Движение союзников по французской территории вначале представляло собой настоящую военную прогулку. Перейдя Рейн двенадцатью или пятнадцатью колоннами на протяжении от Базеля до Кобленца (21 декабря – 1 января), союзные армии без труда оттеснили небольшие французские отряды, охранявшие границу. Мармон, Макдональд, Виктор и князь Московский имели в своем распоряжении никак не более 46 000 человек. Между тем передовая неприятельская колонна, наступавшая под предводительством Шварценберга и Блюхера, состояла из 250 000 человек. Перед таким полчищем, грозившем на каждом шагу обойти их, маршалы по необходимости должны были отступать, как можно более задерживая и ослабляя врага мелкими схватками, но всячески избегая серьезного боя, который без пользы подверг бы их риску.
Исключая Доля, Шалона, Турнюса и Бурга, все открытые города сдались по первому требованию. Что же касается укреплений, то полководцы коалиций, воспитанные в школе Наполеона (некоторые из них даже служили под его начальством), не решались задерживаться для осады: они обходили укрепленные пункты, прикрывая их заслонами, и стремились прямо к сердцу Франции. На крайнем левом фланге Бубна овладел Женевой и направился к Лиону через Юру и долину Соны. В центре армия Шварценберга несколькими колоннами, через Доль и Оксонн, через Монбельяр и Везуль, через Ремирмон и Эпиналь, Кольмар и Сен-Диэ, достигла Дижона, Лангра и Бар-сюр-Об, который Мармон вынужден был очистить после ожесточенной битвы (24 января). На правом фланге оба корпуса Блюхера через Лотарингию вышли к Васси, Сен-Дизье и Бриенну. 26 января почти все союзные войска собрались на пространстве между Марной и устьем Сены: их концентрация была почти закончена.
