И император снова прошелся по комнате, смиренно склоняя голову перед частицей Животворящего Креста Господня.
Едва слышный шорох заставил его оглянуться. В дверях стоял молодой придворный в богатом одеянии. Сложив руки на груди, он опустился на колени, склонив голову до самого пола.
— Божественный властелин вселенной, призванные тобой патриции ожидают разрешения предстать перед светлые очи своего государя.
Юстиниан опустился на высокий резной стул перед окошком и, вытянув ноги, произнес отрывисто:
— Пусть подождут!.. Подать мне серебряные сандалии и парадную «хламиду»!
После вторичного земного поклона, «хранитель царской двери» исчез, уступая место двум черным невольникам, беззвучно вошедшим в боковую дверь с требуемыми предметами в руках.
Император сидел неподвижно, как изваяние, пока проворные руки быстро зашнуровывали на его ногах сандалии из серебряной парчи, на высоких каблуках и с очень толстой подошвой, увеличивающей его рост пальца на три. Затем черные невольники искусно задрапировали на его невысокой, худощавой фигуре великолепную «хламиду» из пурпурного бархата, усеянного золотыми звездами. Этот длинный плащ прикреплялся на одном плече драгоценной пряжкой в виде двойной львиной головы, с изумрудными глазами и ошейниками. Прежде чем «возложить» на императора какую-либо часть его костюма, оба «блюстителя царской одежды» почтительно прикасались к ней губами, соответственно строгому этикету византийского двора, недавно только подтвержденному в мельчайших подробностях самим Юстинианом.
Когда туалет императора был закончен, он поднялся на тронную эстраду и остановился перед престолом, картинно опираясь рукой на обломок колонны из черного порфира, привезенной из разрушенного храма Иерусалимского. Колонна была искусно подпилена так, чтобы император мог свободно облокотиться на нее в непринужденной, но глубоко обдуманной позе величавого спокойствия. Черные «гардеробные чиновники» еще раз заботливо поправили складки великолепной мантии и затем опустились на колени, ожидая приказаний.
Император замер в привычно-величественной равнодушной позе. Лицо его приняло выражение милостивого снисхождения.
— Впустить патрициев! — коротко произнес он.
Черные «блюстители одежды» быстро исчезли после обязательного земного поклона.
Широкая золоченая дверь, ведущая в приемную залу, растворилась, и в кабинет императора вошли три человека, опустившиеся у порога на колени, подобно доложившему о них молодому придворному.
А между тем это были знатнейшие вельможи Византии и первые сановники Восточно-Римской империи, первые по служебному положению столько же, сколь и по выдающимся талантам.
Одного взгляда на их замечательные, характерные и оригинальные лица было достаточно для того, чтобы убедиться в их значении, не говоря уже о роскошных придворных костюмах, сверкающих золотом и драгоценностями, согласно обычаям того времени. И все же эти не молодые уже сановники оставались на коленях, склонившись головами до земли, пока негромкий, но благозвучный голос Юстиниана не приказал им подняться.
— Я приказал вам явиться, патриции, для того, чтобы выслушать ваше мнение о положении дел в Риме и Равенне. Поэтому я дозволил вам ознакомиться со всеми документами, касающимися этого вопроса. Вы читали письма дочери Теодорика, так же как и донесения римских патриотов, и имели три дня на размышление. Говорите же теперь. Разрешаю и приказываю вам свободно высказать ваше мнение, так же как и его обоснование. Ты, славный главнокомандующий наших армий, говори первым!
Тот, к которому обратился Юстиниан, сделал шаг вперед. Это был мужчина в полном расцвете сил и красоты, широкоплечий исполин, стройный, сильный и ловкий, каким подобает быть герою-военачальнику, кумиру своих подчиненных. Одет он был в тяжелые, сверкающие золотой насечкой латы. Тонкая сетка из золотой проволоки обтягивала его мускулистые руки, а на красивых, сильных ногах одеты были высокие пурпурные сандалии, переплетенные золотой лентой вплоть до обнаженных колен. Голова была не покрыта. Только темные кудри, с чуть заметной сединой на висках, свободно рассыпались по блестящим металлическим наплечникам. Большие, светлосерые глаза глядели весело и откровенно. Да и все лицо, красивое и энергичное, выражало беззаботную откровенность. Полные и румяные губы, не скрытые небольшой золотисто-русой окладистой бородой, улыбались весело, почти женской мягкой улыбкой. В общем, лицо этого воина производило, прежде всего и больше всего, впечатление бесхитростной и непоколебимой честности.
Это был знаменитый полководец Юстиниана. Народный герой и сказочный богатырь Велизарий.
— Возлюбленный государь, — произнес он звучным, грудным голосом, тем голосом, который слышался из конца в конец громадного поля сражения, воодушевляя «своих» и наполняя трепетом души «врагов», — ты знаешь, что у твоего вернейшего слуги, Велизария, всегда одно и то же мнение. Прикажи мне немедленно покорить царство готов италийских, и я исполню твое приказание точно так, как всегда исполнял твои желания. Для разгрома царства африканских вандалов мне понадобилось не более пятнадцати тысяч воинов. Дай мне тридцать тысяч, и я обязуюсь положить к твоим ногам корону Теодорика.
Довольная улыбка осветила лицо императора.
— Ты хорошо сказал, мой храбрый Велизарий. Я доволен тобой сегодня, как и всегда. Твои слова обрадовали и успокоили меня. Теперь за тобой очередь, великий ученый, неподкупный и непоколебимый блюститель закона и порядка. Скажи нам твое мнение об Италии, Трибониан, мой верный советник.
Знаменитый юрист, к которому обратился император, был немного ниже Велизария, но фигура его была гораздо менее могуча и эффектна, чем у славного военачальника. В бледном и умном лице Трибониана, с тонкими и правильными чертами, светились серьезные и глубокие глаза, чуждые пустому тщеславию и мелочной гордости. Выражение непоколебимой энергии придавало мужественность гладковыбритому красивому лицу. Таков был Трибониан, составитель юстиниановских «пандект», и поныне сохранивших значение для ученых юристов.
Спокойно и твердо заговорил он, глядя прямо в глаза Юстиниана своими умными, черными глазами:
— Не начинай войны с готами, император Юстиниан. Это было бы несправедливостью.
— Что-о? — протянул пораженный император. Несправедливостью называешь ты наше желание вернуть престолу провинции, считавшиеся исконной собственностью священной Римской империи?
— «Бывшей», государь! — Ты сам произнес это слово. Собственность утерянная перестает быть собственностью. Не забудь, что твой предшественник, император Зенон, собственноручным торжественным договором уступил Италию вождю германских готов, в случае, если он сумеет покорить славянского разбойника Одоакра, похитившего у Византии римские провинции. Теодорик исполнил условие и стал, следовательно, законным собственником покоренной его народом страны.
— Ты забываешь, что Теодорик должен был управлять Италией на правах наместника императора Зенона! — быстро возразил Юстиниан.
— Ты прав, государь, но… это не меняет существа вопроса, так как после того, как победитель Одоакра объявил себя независимым монархом, — чего надо было ожидать, так как Теодорик Великий не мог оставаться слугой Зенона… далеко не великого, — император даже и не подумал протестовать против нарушения договора. Мало того, много лет спустя, твой державный дядя, а затем даже и ты сам, великий государь, признали право Теодорика на корону Италии и подтвердили это признание торжественными клятвами на кресте и Евангелии.
— Клятва, вынужденная опасностью, никого не связывает. Окрепший и сознавший свою силу берет ее обратно — вот и все. Всемирная история полна подобных примеров.
— Которые я называю «несправедливостями», — невозмутимо произнес неподкупный законовед, не подымая своих умных глаз. Ни тени непочтения к монарху или тщеславного самомнения не было на его красивом, тонком лице. Но в спокойном и ровном голосе звучала непоколебимая твердость и глуоокое убеждение человека неподкупного, в самом широком смысле этого слова.
Император насупился. Лицо его потемнело, а тонкие губы, крепко сжавшись, казались еще тоньше.
— Ты неудобен, как все поборники абсолютной справедливости, Трибониан. Я вижу, что ошибся, спрашивая твоего совета по вопросу политическому. Твоя непреклонная и близорукая справедливость уместна в составлении законов, но не в дипломате и советнике монарха. Политика не имеет ничего общего с этикой, с тем, что ты называешь справедливостью.
— Государь, справедливость хороша всегда и везде! — почтительно, но непреклонно произнес знаменитый юрист.
— Ты так думаешь, Трибониан? — насмешливо заметил Юстиниан. — Но Александр Македонский и Юлий Цезарь думали иначе…
