— О, нет… Это была современная работа некоего Ксенарха из Неаполя. Он, несомненно, талантливый скульптор, но все же не соперник великим светилам.
— Тем страннее прихоть твоей красавицы, — сказал Бальбус. — В первый раз слышу, чтобы женщина влюбилась в мраморного мужчину.
— Ей могла понравиться идеальная красота бюста, — на вид равнодушно заметил Цетегус, но напряженный блеск его глаз говорил о том, какое значение придавал префект своему вопросу. — Ведь современные художники редко находят живые типы для своих созданий. Человечество дурнеет с каждым столетием, и твоему Ксенарху, вероятно, пришлось создавать бюст Марса собственной фантазией.
— Ошибаешься, патриций. Именно Ксенарх, которому я заказывал несколько статуй для моего дома, рассказывал мне, что для бога войны у него под рукой есть модель, в лице какого-то гота.
— Невольника? — вставил Цетегус с чуть заветной дрожью в голосе. — Или солдата?..
— О, нет… Какого-то важного варвара. Графа… Ватихиса, или Ватахиса… Что-то в этом роде.
— Вот теперь мы знаем, почему твой Арес понравился прекрасной готке, — смеясь, решил Пино. — Она узнала соотечественника… Волчицу манит к волку, варварку — к варвару… Ты мог бы продать статую за десять тысяч и заказать копию Ксенарху за сто золотых.
Цетегус молчал. Он глубоко задумался. В его голове роились подозрения и планы, один сложней и хитрей другого.
А кругом все громче болтала и смеялась разгоряченная вином молодежь.
— Красивых готок я, пожалуй, готов терпеть в Риме, — говорил Люциний. — Красота имеет право гражданства повсюду. Но самцов варварских красавиц давно пора выгнать из Италии. Они отняли у нас свободу, землю, богатство и славу наших предков… И всего этого им мало. Они начинают отнимать сердца наших возлюбленных… Представь себе, префект, что проделала черноглазая Лавиния?.. Ты, конечно, видел прекрасную гетеру, которую старый миллионер Кальпурний осыпает золотом… До последнего времени мой брат был ее утешителем. Согласись, что невесело услаждать развалину, вроде Кальпурния… На прошлой неделе она объявила Марку совершенно спокойно и откровенно, что предпочитает ему рыжебородого варвара Алигера, командующего готской дружиной, квартирующей в Риме… Согласись, что это невыносимо…
— Дурной вкус… Поев сладкого, захочется горького… Утешайся этим философским рассуждением, — заявил Пино. — Ты, кажется, знаешь этого Алигера, Фурий? Согласись, что в сравнении с Марком Люцинием он то же, что медведь в сравнении со стройной ланью… Лавиния просто дура.
— Не зная Лавинии, не берусь судить об ее умственных способностях. Но твое сравнение не слишком выгодно для Марка Люциния, ибо большинство женщин предпочитают солидного медведя мужского пола прекрасной лани, которая, как тебе известно, особа женского рода.
Громкий хохот встретил это объяснение корсиканца. Насмешку над насмешником приветствовали с особым удовольствием.
Фурий Агалла продолжал говорить о готах в выражениях, вызывавших гримасу на лице пылкого Люция.
— Надо быть справедливым даже к врагам, господа римляне. Готы красивое племя. Я знаю между ними людей, достойных любви самой прихотливой красавицы.
— Уж не влюблен ли наш друг Фурий в какого-нибудь готского юношу? — с громким смехом воскликнул торговец невольниками. — По крайней мере сообщи нам имя твоего красавца.
— Я знаю его, — в тон Массурию ответил Бальбус. — Когда я ездил в Неаполь осматривать мои виноградники, я не раз встречал Фурия в обществе молодого гота, и правду надо сказать, любовался его красотой. Твой Ксенарх мог бы вылепить с него статую Феба Аполлона.
— Ты говоришь о графе Тотилле, не так ли? — вмешался Каллистрат. — Я познакомился с ним во время моего последнего путешествия на родину. Он заходил в Коринф, чтобы предать в руки правосудия сотню морских разбойников, изловленных им в Эгейском море.
При имени Тотиллы Цетегус вздрогнул, однако ничем не выдал чувства ненависти, шевельнувшегося в его душе. Он только еще внимательней стал прислушиваться к разговорам разгоряченной молодежи.
Как оказалось, Тотиллу знали почти все присутствующие и все относились к нему более чем симпатично.
— Этот молодой варвар любимец богов, — решил Каллистрат. — Он побеждает сердца мужчин и женщин одинаково. Будь у готов побольше таких юношей, нам нечего было бы бояться измены. В Неаполе Тотиллу чернь на руках носит, а после его счастливой экспедиции против африканских пиратов вся торговая аристократия присоединилась к черни.
Массурий подтвердил это мнение, рассказав об успехах Тотиллы на последних скачках в цирке Неаполя, где его квадрига взяла первый приз.
— А как он ездит верхом — смотреть любо… Меня ни мало не удивляет успех этого красавца-гота. Но удивительно именно то, что этот красавец не обращает никакого внимания на женщин и не замечает или делает вид, что не замечает кокетливых улыбок прекрасных неаполитанок.
— Вероятно, его сердце принадлежит какой-нибудь готке, — вмешался Марк. — Ведь эти варвары обручаются чуть не в колыбели и на всю жизнь остаются верными своей невесте и жене.
— Нет… У Тотиллы нет невесты… Это было бы известно. Ты слыхал что-либо подобное, Фурий?
Корсиканец загадочно улыбнулся в ответ Массурию.
— О невесте Тотиллы я ничего не знаю, но подозреваю, что сердце его несвободно. Не так давно нечаянно я поймал его на пути к какой-то красавице… Что касается готов, то не могу согласиться с твоим мнением, — между ними есть красавцы. И, по правде сказать, мне бы хотелось узнать, кто эта неведомая красавица, победившая красивейшего из всех готов.
— Рассказывай, рассказывай Фурий… Я люблю загадки, в которых участвуют красавицы, и помогу тебе разгадать тайну твоего друга, Тотиллы, — заплетающимся языком заявил Бальбус.
— Еще больше любишь ты вино, толстяк, — с добродушной насмешкой заметил Пино. — Пожалуй, в теперешнем виде ты не отличишь красного вина от белого… Но все равно, пусть наш корсиканец рассказывает свою историю. Она все же интересней, раз ее герой красивейший из всех готов.
— Надо вам сказать, что Тотилла не раз оказывал мне услуги, — начал Фурий Агалла, в голосе которого послышались теплые нотки. — Так что я всегда радуюсь встрече с ним… Так было и теперь, когда мы встретились в Неаполе. Мы провели несколько дней вместе, но каждый раз, когда я просил его провести со мной вечер, он отказывался, хотя вечера на моей галере пользуются некоторым успехом.
— Знаем мы эти вечера, — вставил Каллистрат. — У тебя всегда готовы к услугам гостей самые крепкие вина и самые слабые женщины, — в смысле добродетели, конечно…
— Почему же Тотилла так упорно отказывался от твоего приглашения? — спросил Цетегус.
— Под предлогом каких-то обязанностей… Это в восемь-то часов вечера, в Неаполе, где самые прилежные люди становятся лентяями. Согласитесь, что это могло показаться мне подозрительным. Настолько подозрительным, что я как-то вздумал проследить, что делает мой Тотилла во вечерам… На следующий же день я снова позвал его к себе и снова получил отказ… Отлично, подумал я, значит сегодня он собирается куда-нибудь, где ему интересней, чем у меня. Посмотрим, куда именно?.. И я притаился в тени деревьев напротив его жилища. По счастью, вечер был темный, так что заметить меня было невозможно. Мне пришлось долго ждать… Через полчаса, после того как мы расстались, а я спрятался, дверь дома осторожно приотворилась, и из щели ее высунулась голова в широкополой соломенной шляпе, осторожно поворачиваясь направо и налево…
— Какой-нибудь невольник Тотиллы, осматривавший по поручению своего господина, свободен ли путь?
— Ошибаешься, префект, как, впрочем, и я ошибался в тот вечер, приняв за садовника… как бы ты думал, кого?.. Самого Тотиллу.
— Да что ты?.. Неужели? Быть не может, — раздались голоса.
— По правде сказать, я сам едва узнал Тотиллу в платье простого рабочего, в широкополой соломенной шляпе, в короткой тунике грубого синего сукна… Убедившись в том, что на улице никого нет, — меня он не мог увидеть, — Тотилла вышел из дома, сам затворил за собой двери и затем скорыми шагами пошел вперед, умышленно выбирая пустынные улицы и темные переулки. И мне удалось проследить за ним до старых Капуйских ворот, привратником которых, со времен Теодорика, состоит старый еврей, на верность которого вполне полагаются готы.
— Знаю, знаю, — заметил Пино. — Знаю не только старого жида, но и его прелестную внучку. Мириам — красивейшее создание в целом Неаполе. У нее глаза, как звезды, щечки, как персики, губки, как розы, зубки, как жемчуг…
— Ого-го… — захихикал Бальбус. — Сатирик Пино собирается писать любовную элегию в честь прекрасной жидовской газели…
— Да, как же, — проворчал Массурий. — Хороша газель, эта жидовка. Дикая кошка, а не газель… Как-то раз я послал к ней искусную особу с предложением крупной суммы за одну ночь… И что бы вы думали, друзья мои?.. Эта Мириам прогнала мою посланницу… Когда же я явился к ней сам, то дочь привратника приняла меня так, как будто она была королевой, которой я нанес кровное оскорбление… И это вместо того, чтобы благодарить меня за честь, оказанную ей выбором римского гражданина.
