Император насупился. Лицо его потемнело, а тонкие губы, крепко сжавшись, казались еще тоньше.
— Ты неудобен, как все поборники абсолютной справедливости, Трибониан. Я вижу, что ошибся, спрашивая твоего совета по вопросу политическому. Твоя непреклонная и близорукая справедливость уместна в составлении законов, но не в дипломате и советнике монарха. Политика не имеет ничего общего с этикой, с тем, что ты называешь справедливостью.
— Государь, справедливость хороша всегда и везде! — почтительно, но непреклонно произнес знаменитый юрист.
— Ты так думаешь, Трибониан? — насмешливо заметил Юстиниан. — Но Александр Македонский и Юлий Цезарь думали иначе…
— Припомни, государь, что ни тот, ни другой не смогли довести до конца своих планов. Да и кроме того… — Трибониан остановился подыскивая выражение, чтобы докончить начатую фразу…
Юстиниан заметил его колебание и милостиво произнес:
— Говори, Трибониан. Мы разрешаем тебе высказать свое мнение полностью, без всякого стеснения.
— Государь, я хотел сказать, что… ты не Александр и не Цезарь.
Воцарилось гробовое молчание.
Велизарий упорно глядел в землю, Трибониан спокойно ожидал ответа императора.
Прошла минута, за ней другая и, наконец, раздался спокойный, ровный голос Юстиниана.
— Ты очень… откровенен, Трибониан!
— Всегда, государь. Это моя единственная заслуга.
Император не отвечал. Повернув голову, он встретил взгляд молчавшего до сих пор соседа Трибониана и произнес равнодушным голосом:
— А ты что скажешь нам, патриций? С которым из двух, только что высказанных мнений, согласен наш непобедимый полководец Нарзес?
С лица маленького человека сразу исчезла холодная усмешка, появившаяся при последних словах Трибониана, уступая место глубокой серьезности. Смело поднял он на императора свои громадные, черные, пронизывающие глаза, как бы освещающие его некрасивое, почти уродливое лицо. Странное это было лицо, замечательное и привлекательное, несмотря на его безобразие. Высокий и выпуклый лоб говорил о редкой силе ума и воли. Крепко сжатые, тонкие губы и густые, сросшиеся над переносицей брови выдавали железную волю и непреклонную энергию. Но в болезненной складке в углах рта, как и в общем выражении землистобледного истощенного лица, можно было прочесть целую повесть глубоко затаенных страданий, как физических, так и духовных. И фигура у этого полустарика была такая же грустная, почти жалкая. Маленький рост, позволяющий далеко не высокому Юстиниану смотреть на своего полководца свысока, умышленно наклоняя голову, делал пятидесятилетнего Нарзеса почти карликом. При этом одно плечо знаменитого военачальника было выше другого, а ноги неравной длины, что заставляло его опираться на толстую палку из черного дерева, с золотым крючком на конце. И все же, несмотря на почти комическое безобразие этой страдальческой маленькой фигуры, кажущейся вдвойне жалкой от богатого придворного костюма, из ярко сверкающей золотой парчи, — никому бы не пришло на ум засмеяться при виде этого роскошно одетого горбуна. Но зато многие, даже незнающие знаменитого имени этого несчастного калеки, невольно низко склонялись перед силой гения, ярко горящего в глубоких печальных глазах Нарзеса.
Маленький великий человек тяжело вздохнул, прежде чем отвечать ка вопрос императора, и затем заговорил чуть слышно. Голос у него был высокий и чистый — почти фальцет — такой голос, каким не говорят мужчины.
— Государь, я не советую тебе начинать войну с готами, покуда.
В глубоко впалых, точно выцветших глазах императора загорелся злой огонек.
— И ты туда же, Нарзес, — насмешливо произнес он. — И, вероятно, на основании таких же соображений. Ты ведь тоже искатель абсолютной справедливости.
— Нет, государь, справедливость понятие отвлеченное. Я же считаюсь только с реальными понятиями. Советуя тебе не начинать этой войны, я прибавил — покуда.
— Говори ясней, я не люблю загадок! — перебил Юстиниан. — Что означает твое «покуда»?
— Только то, что вещи необходимые следует исполнять раньше, чем прихоти. Человеку, который должен защищать свое жилище от разбойников, не следует вторгаться в дом мирного соседа.
— Что значит эта притч!?? — холодно спросил император.
— То, что твоему государству грозит опасность не с запада, а с востока. Только оттуда может прийти в Византию враг, способный погубить ее.
— Ты намекаешь на персов? — с презрением спросил император.
— С каких это пор Нарзес, мой великий соперник, боится персов? — пожимая богатырскими плечами, заметил Велизарий.
Нарзес не поднял глаз на своего противника. По-прежнему глядя в глаза Юстиниану, он произнес спокойно.
— Нарзес не боится никого. Всего же менее персов, которых он неоднократно побеждал так же, как они побеждали тебя, Велизарий. Но Нарзес знает восток и… предупреждает своего государя. Если не персы, то кто-либо иной, — название безразлично, — но опасность несомненно будет с востока. Не на Тибре живут враги Юстиниана и Византии, а на Тигре.
— Что же ты хочешь этим сказать? — холодно спросил император.
— Только то, что негоже для тебя, государь, наследник великого Константина, как и для нас, все еще считающихся «римлянами», оставаться данниками степных разбойников и платить им ежегодно несколько возов золота.
Бледное лицо Юстиниана вспыхнуло.
— Ты плохо выбираешь слова, Нарзес!.. Как смеешь ты называть «данью» простой подарок, или, если хочешь «субсидию», выдаваемую соседу, оберегавшему наши границы.
— Хороши подарки, которые не могут запоздать на неделю без того, чтобы персидский король Хозрой не начал грабить и жечь твои города и села… Хороши субсидии, которыми оплачивают разбойничьи племена, опустошающие твои границы!..
Юстиниан ответил не сразу. Осторожно спустился он со ступенек тронной эстрады на своих высоких каблуках и медленно прошелся из угла в угол по длинному, узкому кабинету. Все три патриция неподвижно ожидали его слов. Прошло несколько минут полного молчания. Затем Юстиниан снова поднялся на ступени и опустился на трон. Лицо его было бледно и безжизненно по-прежнему.
— Что же ты мне советуешь, Нарзес? — холодно произнес он, вперив в голенького человека и великого полководца суровый взгляд. — Говори коротко и ясно. Я не люблю околичностей и иносказаний.
— Государь, я советую тебе собрать все силы твоего государства и направить их против Хозроя и его разбойничьих шаек. Избавь себя от позорной дани, а Византию от непроизводительного расхода. Затем возьми обратно свои города, отнятые и сожженные персами: Эдессу, Антиохию, Зару, и восстанови их!.. Обеспечь свою границу тройной линией крепостей от набегов хищников, от Евфрата и до Аракса. Тогда только ты сможешь спокойно спать в Константинополе. И когда ты исполнишь все это, — в чем, признаюсь, я сомневаюсь, — тогда, пожалуй, начинай войну с готами, на которую толкает тебя жажда славы!
Юстиниан покачал головой. Горькая улыбка скривила его тонкие, бледные губы.
— Ты доставил мне мало удовольствия своими речами, Нарзес! — мрачно проговорил он, не глядя на великого полководца.
— Увы, государь, я давно знаю, что не угоден тебе!
— Но я незаменим, по счастью!.. — гордо заметил Велизарий. — Государь, поверь мне, и не слушай этого, вечно сомневающегося человека! Дай мне тридцатитысячную армию, и я даю на отсечение мою правую руку, если не завоюю всю Италию в три месяца!..
— А я даю голову на отсечение, — а голова Нарзеса все же стоит дороже, чем рука Велизария, — что никогда Велизарию не завоевать Италии, ни с тридцатитысячной, ни с шестидесятитысячной армией!..
— Кто же, по-твоему, сумел бы это сделать и с каким войском? — спросил Юстиниан, не скрывая своего любопытства.
— Я, — спокойно ответил Нарзес, — с восьмидесятитысячной армией, но и то не меньше, чем за два года.
Велизарий вспыхнул. Он раскрыл рот для возражения, но не найдя подходящих слов, молча сжал богатырский кулак.
— Нарзес удивил нас сегодня, — спокойно заметил Трибониан. — До сих пор он был горд, как и подобает великому полководцу, но никогда еще не терял рассудка от гордости. Сегодня же он ставит себя так неизмеримо выше Велизария, что не знающие его могут заподозрить его в зависти.
— Напрасно ты так думаешь, Трибониан! Я и теперь не ставлю себя выше Велизария. Мы слишком различные люди. Он великий герой, я же простой полководец. Это далеко не одно и то же.
Велизарий гордо поднял голову. Рука его невольно шевельнулась, как бы собираясь уничтожить дерзкого калеку.
Но император не дал ему заговорить. Холодно и насмешливо обратился он к Нарзесу:
— Поистине, зависть ослепляет тебя, Нарзес. Даже враги Велизария признают его великим военачальником, ты же отвергаешь его заслуги.
