— Обычную идеологическую игру ты воспринимаешь сердцем.
— А вот и нет! Принимаю тем местом, для которого она годится.
— Ладно, Боря, иди работать на завод.
— Еще чего! Пусть быдло работает!
— Выходит, в армию?
— Не пойду. Позвонишь — мне запишут шум в сердце и оставят в покое.
— Не буду звонить, Боря. Клянусь!
— Мать надавит — позвонишь!
— При матери говорю. Слышишь, Зина? Сын — тунеядец? Этого не допущу! Осенью сам позвоню в Министерство обороны. Приедут и заберут. Во флот пойдешь — там служба на год дольше! Но есть и еще вариант. — Макарцев поколебался, но решил попытаться предложить сделку. — Поступишь в институт — покупаю тебе машину. Подожмемся с матерью, но куплю. И учти! Мое слово твердое.
— Твои слова — в дерьме!..
Через месяц, однако, Борис сообщил матери, что, так и быть, поступит в институт.
— В какой, Бобочка?
— Иностранных языков имени Мориса Тореза. Слыхала? Буду толмачом.
— Кем-кем?
— Переводчиком, мать.
— Почему же именно в этот институт? Отец ведь предлагал посолиднее…
— Агентура сообщила, в этом девчонки смотрибельные, поняла? Но если отец будет проталкивать, уйду, так ему и скажи!
— Ладно, ладно, Бобочка! Он и пальцем не пошевелит…
Макарцев хотел позвонить ректору, но жена отговорила. Не дай Бог, Бобочка узнает — все испортишь! Настроение у родителей поднялось. Боря переутомился, у него был нервный спад, и вот все входит в норму. Сын Макарцева и не может быть другим, ясно! Пусть, в конце концов, кончит любой институт. А перебесится — отец всегда найдет пусковую установку для его выхода на настоящую орбиту. Когда они узнали, что Борис стал студентом, Макарцев привез шампанское и сказал, что уже звонил директору завода и тот обещал выделить один автомобиль из своего лимита вне всех очередей. Словом, к восемнадцатилетию будет обещанный «Москвич».
Машину студент воспринял как нечто разумеющееся. Ни его жизнь, ни отношение к родителям не изменились. Учебники лежали на столе. Он по-прежнему приходил ночью. Если мать еще не ложилась, она издали чувствовала, что он опять пил. Иногда, явившись рано, он заглядывал в кухню:
— Фашиста нет?
— Не смей называть отца фашистом!
— Пардон, мадам, забыл! Буду звать его «наци»…
Он заваливался с ботинками на тахту и названивал приятелям. В телефонную трубку вперемешку с французским летела матерщина, от которой у Зинаиды Андреевны начиналась мигрень.
Вскоре собиралась компания человек из пяти-шести. Новые парни, которых в прошлый раз не было. Борис забирал на кухне стаканы и закрывал дверь. Из обрывков разговоров, которые долетали до Зинаиды Андреевны, она ничего, кроме мата, понять не могла. Они не разговаривали ни о девушках, ни о политике, ни о своих институтских делах, ни о хоккее. Ей казалось, что они просто дымят и пьют. Иногда она приносила им еду. Они отказывались, но все уничтожали, оставляя на полу грязные тарелки. Куда они стремятся? Что для них свято? Слушают часами эту идиотскую музыку, и им нечего сказать друг другу.
— Бобочка, скоро месяц, как папа в больнице. Неужели у тебя нет времени навестить его?
— К нему не пускают, сама говорила…
— Уже давно пускают. Отца надо поддержать…
— А выпишут когда?
— Врачи говорят, сейчас и думать нечего. Возможно, через месяц…
— Вот и увидимся. Пускай от меня отдохнет. А я от него.
— Я устала врать, что у тебя семинары, лекции, коллоквиумы…
— Ничего, мать! Ври дальше! Он к вранью привык.
35. В ПЯТНИЦУ, В ШЕСТЬ УТРА
Зинаида Андреевна не ложилась. Она поздно приехала от Игоря Ивановича, увидела, что ужин, оставленный Бобочке, не тронут, и поняла, что домой он не заходил. Она досмотрела конец телепрограммы — спорт и последние известия, накинув платок, вышла на балкон. Иногда Боб стоял с компанией возле беседки во дворе. Но там никого не было.
В половине второго Зинаида наконец разделась. Она постояла перед большим зеркалом в спальне, надеясь отвлечься, сосредоточившись на себе. Она скептически потрогала излишки на животе и бедрах, впрочем небольшие. Она все еще была хороша собой и думала не без гордости, что нет в мире ничего гармоничнее женской фигуры. Зинаида теперь совсем мало ела и перепробовала все диеты, но вдруг это перестало помогать. Еще можно было испытать голодание в клинике очень модного врача Николаева, к которому попасть, говорят, невозможно. Конечно, Игорь устроил бы ее в два счета. Но голодание ей казалось жестокостью по отношению к себе самой. Ведь только в обнаженности видно, а когда она затянута — ни-ни!
Она приподняла пальцами груди, которые были предметом особой гордости Игоря, но теперь сохраняли форму только во французских лифчиках. Груди потеряли свой вид из-за этого шалопая Бобочки, который, похоже, вообще не явится ночевать и даже не позвонит. Надев английскую шелковую ночную рубашку, всю в кружевах, Зинаида Андреевна легла на свою половину широченной финской кровати. Она еще почитала немного какую-то чепуху в «Роман-газете», погасила лампу и, рассчитывая услышать топот Боба, задремала.
Ее разбудил телефон на тумбочке со стороны Игоря Ивановича. «Позвонил все-таки! — сразу проснувшись, подумала она. — Есть в нем сыновний долг. А сколько же теперь времени?» На ее любимых золотых часах, подарке матери к свадьбе, было десять минут седьмого. Она сняла трубку.
— Попрошу отца Макарцева Бориса, — сказал хрипловатый мужской голос.
— Его нет.
— Где он?
— Он в больнице, разве вы не знаете? В чем дело?
— А вы ему кто?
— Жена.
— Вы будете мать Макарцева Бориса Игоревича?
— Да. С ним что-нибудь случилось?
— Капитан Утерин, старший инспектор МУРа, беспокоит. Ваш сын Макарцев Борис Игоревич ночью на Кутузовском проспекте, будучи в нетрезвом состоянии, сбил двух пешеходов. Одного насмерть, второй скончался в больнице.
— А Боря? — спросила она, плохо поняв то, что услышала. — Он как?
— Он-то жив-здоров, отсыпается у нас в КПЗ.
— Где-где?
— В камере предварительного заключения.
— Спасибо, что позвонили. Сейчас я приеду и заберу его! — Зинаида Андреевна уже совсем проснулась, будто она заранее была готова к этому случаю.
— Забрать?.. Да нет… Будет следствие…
— Следствие? Скажите… — она замялась, понимая, что важно сохранить достоинство, не показать, что ты испугалась. В конце концов, с твоим мальчиком, что бы ни случилось, не смогут сделать ничего против твоей воли. Но она хотела скорее узнать, что все это может означать, против чего бороться. И она договорила. — Скажите, а это как, серьезно?
— До десяти лет лишения свободы по статье 211 УК плюс отягчающие вину обстоятельства — еще лет пять. Но это будет суд решать…
— Суд?
— А вы как думали? Можете сейчас к нам приехать? Возьмите с собой паспорт. Фамилию мою записали? У-те-рин…
Не вставая с постели, Зинаида Андреевна оглядела спальню, будто впервые в нее попала. До пятнадцати лет? Бореньке?! Чепуха какая-то! Он еще раскается в своих словах, этот капитан Утерин, пожалеет, что угрожал мне… Игорь, как назло, в больнице. Он бы позвонил куда надо и сразу все уладил. Ладно, она поедет сама. Зинаида Андреевна прикрыла пальцами рот, пытаясь сосредоточиться, затем повернулась и перелистала телефонную книжку, лежавшую у Игоря Ивановича на тумбочке. Она позвонила в диспетчерскую и, когда ей ответил заспанный голос, сухо произнесла:
— Машину жене Макарцева Игоря Иваныча.
— Когда?
— Сейчас. Срочно.
— Ладно, — ответил голос.
Послышались вздох и короткие гудки. Зинаида поднялась и начала быстро одеваться, выбрасывая из ящиков на пол то, что не подходило. Она причесалась, не глядя в зеркало, вышла на кухню, поколебавшись, вынула из холодильника несколько баночек черной и красной икры, которые держала, чтобы класть в карман санитаркам. Теперь икра могла пригодиться. Она подумала, что понадобятся деньги. Но их дома было мало, а в семь утра сберкасса закрыта. Надев сапоги, шубу, меховую шапочку, которая ее молодила и очень шла, и заперев квартиру на все три замка, она хотела вызвать лифт, но он был занят. Она нервно постучала по двери, торопя едущего. Лифт остановился на ее этаже, и из него вышел Леша Двоенинов.
— Вызывали, Зинаида Андревна?
— Вызывала, Леша. Поехали, да побыстрей.
Когда сели в машину, Леха закурил и молча посмотрел на Макарцеву, ожидая указания. Зинаида поколебалась, говорить ли куда она едет, но решила, что все равно не скроешь.
— Ты знаешь, где МУР?
— Петровка, 38. Кто ж не знает? Туда?
— Туда, Лешенька… На-ка вот, пока не забыла…
Она порылась в сумочке и протянула Двоенинову баночку черной икры.
— Спасибо, — сказал он, завел мотор, тронулся и потом на ходу ловким движением закинул баночку в бардачок. — Как самочувствие Игоря Иваныча-то? Уж пора его выпустить. Все без него соскучились…
