сбросить прозрачный фонарь над головой и прыгать. Прыгать, пользуясь тем, что по счастливой случайности скорость снизилась настолько, что наверняка позволяла выбраться из кабины.
Но дело обстояло сложнее, чем казалось с первого взгляда. Оставив машину, я обрек бы на гибель не только этот экземпляр. Еще чересчур свежо было впечатление от происшедшей так недавно катастрофы Гринчика. Потеря – снова по не до конца ясной причине – еще одного МиГ-9 поставила бы под большое сомнение всю конструкцию первенца нашего реактивного самолетостроения. Прежде чем бросать такую машину, следовало подумать. Подумать в течение всех имевшихся в моем распоряжении емких, долгих, содержательных секунд.
Что, если попытаться поиграть тягой двигателей? При увеличении оборотов нос должен подниматься, при уменьшении – опускаться.
Я попробовал, и, кажется, из этого что-то начало получаться! Во всяком случае, действуя двигателями, удалось прекратить снижение и перевести самолет в горизонтальный полет. Строго говоря, горизонтальной при этом являлась лишь некая воображаемая средняя линия, относительно которой, как по невидимым многометровым волнам, то всплывал, то проваливался мой многострадальный МиГ-9. Так или иначе, хорошо было уже одно то, что угроза незамедлительно врезаться в землю пока, кажется, отпала.
Но как посадить самолет, имея в своем распоряжении лишь столь грубый способ воздействия на его продольное движение? Это было похоже на попытку расписаться при помощи пера, прикрепленного вместо ручки к концу тяжелого бревна.
Выбора, однако, не было. С чем ни сравнивай, а оставалось одно – попробовать тем же экстравагантным способом подвести машину к земле и посадить ее.
Я предупредил по радио о том, что у самолета повреждено оперение и что я иду на посадку с неисправным управлением (повторив это три раза на случай, если по не зависящим от меня обстоятельствам изложить все подробности лично уже не смогу), и попросил очистить мне посадочную полосу и всю прилегающую часть аэродрома. Перед выпуском шасси – сажать, так уж на колеса! – резко прибавил обороты и этим скомпенсировал стремление самолета опустить нос в момент выхода шасси. Издалека подобрал режим снижения так, чтобы его траектория упиралась в землю как раз на границе аэродрома. («Траектории хорошо! Она воображаемая. А вот интересно, в какой форме произойдет мое физическое соприкосновение с нашей довольно твердой планетой?»)
Высота – двести метров. Можно больше не думать на тему – прыгать или не прыгать. Прыгать уже некуда – земля рядом.
Чем ближе к ней, тем заметнее, как плавает самолет вверх и вниз. Устранить эту раскачку нечем. Надо постараться подгадать среднюю скорость снижения так, чтобы высота «кончилась» как раз в момент паузы между очередным качанием вверх и вниз. Кажется, это более или менее удалось.
Перед самой землей я энергично добавил оборотов. От этого машина слегка задрала нос вверх, замедлила снижение и взмыла бы, если б я немедленно вслед за этим столь же энергично не выключил двигатели совсем.
Самолет хотел было реагировать на это резким клевком, но… колеса тут же встретили землю. Небольшой толчок – и мы покатились по посадочной полосе.
Еще на пробеге я на ходу открыл фонарь кабины и с полным удовольствием вдохнул чистый воздух, показавшийся особенно приятным после паров керосина, в тошнотворной атмосфере которых я провел последние пять-семь минут.
Самолет был цел. Очередная загадочная катастрофа не состоялась.
Слабое место конструкции оперения было установлено, и на всех экземплярах «МиГ-девятого» сделаны нужные усиления.
* * *
И вот испытания первого отечественного опытного реактивного самолета, родоначальника большой серии, окончены. Я сижу в комнате у выходящего на аэродром окна и пишу свою часть отчета – так называемую летную оценку.
Это сложный документ. Он адресован многим лицам. Если в нем отмечаются крупные принципиальные недостатки испытанного самолета – дело конструкторов, не откладывая, устранить их. А более мелкие дефекты можно будет учесть при проектировании следующего образца.
Летчиков, которые будут в дальнейшем летать на этой машине, в первую очередь касаются содержащиеся в летной оценке конкретные рекомендации по управлению – никаких писаных инструкций пока ведь нет, их еще предстоит создавать, исходя опять-таки прежде всего из той же летной оценки.
Наконец, при решении основного вопроса – оправдал ли новый самолет возложенные на него надежды, запускать его в серийное производство или нет – не последнюю роль играет летная оценка ведущего летчика-испытателя.
Главный конструктор может не согласиться с оценкой летчика, может не утвердить ее, может противопоставить ей какие-то другие, с его точки зрения более убедительные материалы. Но никто не имеет права исключить этот документ из отчета о произведенных испытаниях. Более того – его нельзя редактировать: ни одна запятая в нем не может быть переставлена никем, кроме самого составившего его летчика-испытателя (тут литераторы, которым попадутся на глаза эти строки, наверное, почувствуют по отношению к летчикам-испытателям нечто близкое к зависти).
На новой машине никто еще не летал. Поправить ошибку в летной оценке некому. Составляющий ее летчик остается наедине о собственной совестью.
И нередко неожиданно для себя убеждается в том, что проявить гражданское мужество бывает порой гораздо труднее, чем личное.
Вот почему летчики всегда так тщательно обдумывают каждое слово своей оценки.
Впрочем, в данном случае моя задача сравнительно проста.
Я уверен в «МиГ-девятом», считаю его надежным, хорошо управляемым, доступным для массового летчика средней квалификации.
Я полюбил эту нелегко доставшуюся нам машину и надеялся, что многие-многие незнакомые мне мои друзья – летчики строевых частей – полюбят ее так же, как я.
Испытания «МиГ-девятого» окончены.
* * *
Через полтора десятка лет после описанных здесь событий я летел на пассажирском реактивном «Ту» в отпуск. В самолете было тепло и тихо. Бортовые проводницы – изящные, аккуратно одетые, абсолютно земные девушки – разносили закуски и виноградный сок. Пассажиры смотрели в круглые иллюминаторы на яркое, как на гималайских пейзажах Рериха, синее небо стратосферы.
Кое-кто дремал. Два молодых человека играли в шахматы. Маленькая девочка в вязаном костюме деловито ходила взад и вперед по салону.
Обстановка была спокойная, уютная – чуть было не сказал, домашняя.
После непривычно коротких сумерек – мы летели навстречу ночи – стемнело. Небо за иллюминаторами стало бездонно черным, а звезды на нем – очень яркими и какими-то неожиданно близкими. В кабине зажгли мягкий, ненадоедливый свет. Почти все пассажиры уснули.
А самолет летел на такой же высоте и почти с такой же скоростью, которая еще так недавно была доступна лишь единицам – по пальцам одной руки считаным летчикам-испытателям – и так недешево досталась им.
Я вспомнил Бахчиванджи, Гринчика, Иванова, Расторгуева, Федорова…
Вспомнил многих инженеров
