— Не посмел бы, — пьяно согласился Василий.
Нутро радовалось обильному угощению, а в голове стало совсем весело.
— Вот и я об том же! — радостно подхватил Петр Иванович. — Сидел бы тогда под лавкой мышью задушенной. А к чему это я все говорю? Извести нужно царицу, тогда ты окольничим станешь. И мы от Гришки Захарьина избавимся и, даст Бог, может, царь из нашего рода невесту присмотрит.
— Извести?! — перепугался Василий.
Кусок хлебной корки, которым он смазывал соус с блюдца, застрял в горле так крепко, как будто хотел задушить его.
Василий откашливался долго, хрипел задушенно на всю комнату, а Шуйский Петр услужливо справлялся:
— Может, тебе, Василий, наливочки дать?
Василий в ответ тряс головой, махал руками и вновь заходился в безудержном кашле. Петр похлопал дьяка по спине, и кусок хлеба, сжалившись над несчастным, благополучно пролетел в желудок.
— Ох и напугал же я тебя, — беззаботно скалился князь. — Смотрю, у тебя даже слеза на глазах выступила. Али, может быть, ты царицу жалеешь? Или окольничим раздумал быть?
— Ты сразу говори, Василий, с кем ты! С нами или с царем будешь? — строго спросил Иван.
— Это кажется, что царь всесилен, только без воли бояр ничего не делается, как повернут они, так и выйдет! — поддержал братьев Федор Скопин.
Он вновь держал на коленях рыжего кота, который весьма был доволен боярской лаской. Пальцы перебирали густую шерсть, залезали под живот, чесали ухо.
И тут Василий Захаров вдруг с ужасом подумал о том, что выбора у него просто не существует. Даже если он осмелеет и скажет: «Нет!», то Шуйские задушат его в тот же миг. Затолкают невинно убиенного в холщовый мешок и выбросят куда-нибудь в реку.
— С вами я, — выдавил из горла хрип Василий.
— Уж не простудился ли ты часом? — посочувствовал Петр Иванович.
— Нет, это я так, — заверил дьяк.
— У нас от простуды одно средство имеется. Эй, Клушка, поди сюда! Где там тебя еще нечистый носит?! Лекарство неси нашему гостю!
— Сейчас я, батюшка, — послышалось из-за двери, и следом за словами в горницу вошла босоногая девчушка, сжимая в руках большой расписной кувшин.
— Малиновая? — подозрительно поинтересовался боярин.
— А то как же! Она самая, батюшка, — горячо уверяла босоногая красавица.
— Тогда налей гостю полный стакан, а то он совсем захворал… Да не на скатерть, раззява! В стакан, говорю, лей! А теперь пошла за дверь!
Василий отпил малинового настоя; и вправду, малость полегчало.
— А что далее… с царицей делать?
— «С царицей!» — передразнил Петр. — Да моя челядь у нее чернику на базаре покупала. А ты — «царица»! Ранее сроду башмаков не носила, в лаптях по Москве шастала. Царица! Что с ней делать, спрашиваешь? Порчу навести, а то, еще лучше, отравы какой дать!
— А кто даст-то?
— Кто-кто? Вот непонятливый! — злился не на шутку боярин. — Баба твоя даст, вот кто!
— Какая баба? — совсем отупел Захаров.
— Жена твоя. Ее, кажись, Лукерьей кличут?
— Лукерьей.
— Она у царицы в сенных девках служит?
— В сенных.
— Ходит в любимицах?
— Точно так, — удивлялся Василий Захаров осведомленности Петра Шуйского.
— Вот передашь ей этого настоя, — взял боярин пузырек, стоявший на сундуке. — Пускай им постелю царицы накрапает. А как это сделаешь, еще благодарность от меня получишь. Чего желаешь? Жемчуга? Могу золотишка дать. А как окольничим станешь, так сам золото иметь будешь. Городок в кормление получишь, именьицем обзаведешься. А может быть, и не одним.
— А ежели дознаются? — Василий Захаров держал в руках пузырек с отравой.
— Кто же дознаваться будет, Василий Дмитрич? Окромя меня и братьев никто об этом знать не будет. В могилу унесем! — клятвенно заверял Петр. — Хочешь, крест на том поцелую?
— Хочу, — неожиданно согласился Захаров.
Петр Захаров снял с угла огромный серебряный крест, поднял правую руку и торжественно заверил:
— Клянусь не обмолвиться об нашем уговоре ни с кем даже словом единым. И пусть геенна меня огненная съест, если от клятвы своей надумаю отойти, — после чего припал губами к распятию. — А вы чего расселись? — прикрикнул Петр на братьев. — Сюда подите, тоже крест целовать станете.
* * *
Государь в тот день всем думным чинам дал отпускную, и потому бояре спали до самого обеда. Не нужно было, как обычно, просыпаться спозаранку, чтобы спешить под двери самодержца, опасаясь опозданием накликать его гнев.
Некуда было торопиться и Шуйским.
Петр еще с вечера приказал выбить зимние шубы от песка и пыли, и сейчас со двора раздавались глухие размеренные удары.
Выглянул боярин во двор и увидел, что шуб набралось почти дюжина; пять из них царский подарок. А они особенно ценны. Иногда государь спрашивал — не прохудились ли шубы? Не побила ли их моль? Тогда на следующий день Петр Иванович надевал царский подарок и прел в ней за заседаниях в Думе.
Клуша, прижмурив глаза, нещадно лупила скалкой царский дар, выколачивая из него большое облако пыли, и если бы шуба имела душу, то наверняка сумела бы вытряхнуть и ее.
Петр распахнул ставни и зло прокричал наружу:
— Дуреха! Ну куда так колотишь! Царский подарок это! Полегче бы надобно. Вот девка бедовая, что с ней поделаешь, — в сердцах произнес боярин.
— А как же пыль-то вытрясти, Петр Иванович, если шибко не бить? — упрямилась девица. — Не получится иначе.
— Ты колоти, да меру знай! А то саму тебя поколотить придется.
Угроза подействовала, и девка стала вышибать потише. А когда поправляла шубу, то делала это так заботливо, как если бы она была живой.
Проснулся Василий Захаров.
На чужом месте он всегда спал плохо, а тут как уснул, так и пропал совсем. На лавке лежали чистые порты, сорочки, видать, хозяин о нем позаботился. Дьяк облачился во все свежее, но легче от того не стало.
Дверь открылась, и на пороге предстал Петр Шуйский. В руках он держал бобровую шубу.
— Вот тебе подарок, от царя мне досталась. Только и надевана трижды. Один раз, когда посла императорского встречал, а еще два раза, когда с царем на моленье в Троицу уезжал. Вот так-то! Она тебе как раз по плечу будет.
Подарок был хорош всем: мех искрился свежевыпавшим снегом, сразу было видно, что шуба была в большом бережении. Вот о такой обнове мечтал Василий: чтобы шуба была до самого пола, рукава широкие, а воротник такой, что мог бы спрятать не только нос с ушами, но и всю голову.
— Неужто мне? — опешил Василий от такой щедрости.
— А то кому же! Ты мой гость! И вообще хочу тебе сказать, Васенька, Шуйские тебе всегда рады. Не проходи мимо нас. Кто тебя приветит, если не мы? А ты шубку-то померь. Хорошо она на тебе смотреться будет.
Надел Василий шубу и утонул в бобровом меху. Ладный подарок вышел, ничего не скажешь.
— Ну чем не окольничий! — воскликнул Шуйский.
— Как же теперь тебя отблагодарить, боярин?
— А ты уже отблагодарил. Или вчерашнего разговора не помнишь? То-то! Я тебе еще и коня своего отдам, и сани летние для тебя велю запрячь, почетным гостем с моего двора отъедешь.
Василий вернулся домой под вечер. Шуба лежала на санях дорогим красивым зверем, и порывы ветра безжалостно теребили густой длинный мех. Казалось, проснется сейчас диковинный зверь и ускачет с саней прямиком в лес.
Грех было не обернуться на такое чудо, вот и вертели мужики головами, провожая взглядами запряженные сани.
На свой двор Василий пришел гордый. Бросил сенной девке на руки шубу и повелел:
— Травами обложишь, чтобы моль не истребила вещь. — А конюху сказал: — Коня в стойло. Завтра я на этом красавце у двора появлюсь.
Лукерьи в этот день во дворце тоже не было: отпустила своих боярышень и девок царица. Видно, любились государь с государыней в этот день с утра до вечера, а иначе чего им от опеки спасаться? Вот завтра всех к себе и призовут, как натешатся.
Лукерья была одной из сенных девок царицы и считалась у нее любимицей. Именно она заплетала Анастасии Романовне косу, она же и ленту вплетала. Сама Лукерья была дочерью окольничего из дворянского рода, предки которого во дворце служили стряпчими и стольниками. Однако отец Лукерьи пришелся по нраву царю Василию Ивановичу, который и сделал его окольничим. Именно он и привел потом во дворец десятилетнюю Лукерью, которую поначалу определили держать над царицей балдахин, а потом девица была допущена в покои государыни и стелила постелю.
Анастасия Романовна не однажды отмечала старание дворянки, которая и косу бережно заплетет, и звонким голосом не обижена: как запоет, так не только в палатях, псари во дворах слышат. А прошлым летом подарила царица девке платок, который выткала сама. Так теперь Лукерья его с головы и не снимает.
Дважды царица брала Лукерью с собой на богомолье, где поставила ее старшей среди сенных девушек, а однажды доверила нести на блюде кику.
