— Я всегда говорила: Исаак, брось заниматься камешками, они еще никому и никогда не приносили счастья. Они блестят, но не греют. Лучше занялся бы другим, настоящим делом... Так нет, не послушался, вот и поплатился за это. Да и сам, почитай, с того света вернулся... — и Роза Львовна смахнула с лица вдруг набежавшую слезу. — Не повезло ему. Правда, потом образумился... Сейчас вот нянчит внучонка. Все равно, разве такое можно забыть? Я-то еще держусь, а он плох, совсем плох. Ведь на долгое время лишился было рассудка... А случайно не нашли бандита-то, а? — и она с надеждой посмотрела на меня.
— Еще не нашли.
— Ну что же, поезжайте к нему, поговорите, он вам как на духу все расскажет...
Гофман был дома один. Сын на работе, невестка выехала в город Юхнов навестить заболевших родственников, внук гулял во дворе. Так что мешать нам было некому. Однако беседа не клеилась. На мои вопросы он отвечал сдержанно, недоверчиво.
Что делать, как быть? Тогда я сказал:
— Не можете ли вы угостить меня чаем? Был бы весьма вам признателен.
— Пожалуйста. И как я раньше не догадался, старый дурак! — засуетился Гофман, и я поразился, с какой быстротой он покинул комнату.
Пока Гофман готовил чай, я обратил внимание на ученические тетрадки, стопкой лежавшие на столе. Одна из них была раскрыта, не хватало в ней первого листа. Следующий же был исписан детской рукой. Почерк — до боли знакомый мне по анонимке. Я взял тетрадку, положил на нее ксерокопию анонимки и подвинул все это ближе к тому месту, где должен был сидеть хозяин.
Когда Гофман искал, куда поставить чайник, его взгляд остановился на открытой тетрадке. Изменившись в лице, он растерянно посмотрел на меня и вдруг сказал:
— Да, это я написал письмо... — Голос у него дрогнул. — Я не мог не написать, хотя боялся мести... Это же не человек, а изверг. Страшно все вспоминать, это кошмар... — Он умолк, схватившись рукою за сердце, и стал медленно оседать на пол. Я едва успел подхватить его.
Торопливо уложил Гофмана на диван, расстегнул ему рубашку, побежал на кухню, намочил полотенце холодной водой. А когда прикладывал его к груди, увидел рядом с соском два чуть заметных шрама. «Вот они, два ранения», — отметил я про себя.
Несмотря на мои опасения, через несколько минут Гофман пришел в себя.
— Извините, — сказал я. — Не предполагал, что это так подействует на вас.
— Вы меня извините, что я такой слабак... — улыбнулся он. — У меня сердце давно шалит. — Он достал нитроглицерин и сунул крупинку в рот.
— Исаак Львович, вы уверены, что именно Кузинко, именно этот человек ограбил и убил вашу семью? — спросил я после некоторой паузы.
— Да, уверен... — Он с минуту передохнул, потом продолжил: — Однажды я пошел в ателье, чтобы заказать себе костюм, я привык шить, они лучше сидят на мне. Так вот, пошел я в ателье. И что вы думаете? Я увидел высокого, большелобого, с тонкими губами и оттопыренными ушами человека в очках. Он стоял у столика приемщицы и доставал из своей сумки материал. Кажется, это было сукно. Ну да ладно. Важно другое: делал он это как-то странно... Разве мог я забыть этот резкий взмах руки снизу вверх? Отработанный жест. Этот жест, губа и уши преследовали меня всюду... Едва человек в очках вышел из ателье, я подошел к приемщице и спросил:
— Скажите, пожалуйста, как фамилия человека, который только сейчас сделал вам заказ?
Она с удивлением посмотрела на меня, боясь, что она откажется, я поспешно добавил:
— Человек показался мне знакомым, я где-то с ним встречался. Мне очень важно узнать его фамилию и адрес, где он живет.
— Кузинко, — на одном выдохе выпалила приемщица и, посмотрев на квитанцию, добавила: — Улица Семашко, двадцать три, квартира десять...
Я долго мучился, как мне поступить, хотя точно знал, что это тот самый «Матрос». Вы спросите, почему мучился. Отвечу: я боялся мести... Сами понимаете, такие люди, как этот, способны на самое страшное. Вот теперь вы знаете все.
Я с сочувствием смотрел на Гофмана, на глубокие морщины, безжалостно разбросанные по его лицу, застланные горем глаза и думал: какую же страшную трагедию пережил и продолжает переживать этот человек.
— Посмотрите, Исаак Львович, может быть, узнаете кого-нибудь из своих знакомых? — и я положил перед ним несколько фотографий разных лиц.
Гофман долго всматривался в фотографии, перебирая их дрожащими пальцами, и в конце концов отложил в сторону один фотоснимок. На нем был запечатлен в молодые годы Кузинко. В морском бушлате и тельняшке.
Гофман надолго задумался, вновь рассматривая фотографию.
— Вот этот... — произнес он побелевшими губами.
Я был готов к такому ответу, поэтому остался спокоен. Теперь никакой надежды на алиби у Кузинко не остается. Он преступник. Он убийца.
Гофман молчит. Его усталое лицо еще больше осунулось, посерело. Постепенно успокоившись, овладев собой, Гофман сказал на прощание:
— Спасибо вам, что помогли снять с меня этот груз. Поверьте, мое увлечение камешками не помешало мне честно прожить жизнь.
С этими словами Гофман подошел к платяному шкафу, раскрыл его, показал поношенную фронтовую гимнастерку с орденами и медалями.
— Мне тоже довелось отведать горячего свинца. В бою под Киевом наскочил на мину... Фронтовой хирург меня «сшивал» на операционном столе. И, как видите, опять живой остался...
Теперь у меня было достаточно фактов, и вскоре я беседовал с Кузинко-Кузинковым. Поначалу он вел себя самоуверенно, даже нагло. Пытался все отрицать, прикрываясь своими заслугами, известными фамилиями, людьми, которые его хорошо знают и могут подтвердить безупречность биографии. Но, припертый фактами, вынужден был в конце концов кое в чем признаться. Привык жить на широкую ногу, ни в чем себе не отказывая. Нет, он не хотел никого убивать. Он только намеревался забрать ценности, и все. Только ценности. Ведь фашисты все равно бы отобрали их у Гофмана. Но почему так получилось, он до сих пор не может объяснить. После ограбления и убийства семьи ювелира надо было скрываться. Первым делом изменил фамилию. Затем уехал на север и долго там отсиживался. Потом, как затравленный волк, гонимый страхом, метался по глубинным районам страны, часто менял местожительство, опасаясь встретить знакомых людей.
Но время притупило страх. Как притупляет боль. Раньше он отказывался от общественных должностей, ссылаясь на то, что еще не готов к такой работе, а теперь решил, что пора вылезать из норы. Он так и сказал: «Пора вылезать из норы ».
— Когда это было решено окончательно, — исповедовался Кузинко-Кузинков, — я подумал, что надо мне съездить в деревню и узнать, что там говорят о моем прошлом и настоящем. Так, под видом погорельца я и побывал там. Из расспросов понял, что мне бояться нечего. К этому времени у меня была женщина, с которой я состоял в гражданском браке...
