тут оказалась.
Со вчерашнего дня меня держат взаперти в каком-то замке, но в каком — не знаю, в большой комнате, где стоят на полках книги. Меня доставил сюда темной ночью большой отряд в двести, а может, и в триста человек, который шел под командой двух важных господ; один из них, сдается мне, мессир де Порт — тот, что отбил у нас Женолак после дела в Шамбориго; они, вероятно, выступили для расправы с Сен-Жюльеном и Касаньясом.
Схватили меня в Праделе. В тот день я так устала, что у меня ноги подкашивались, и на большой дороге лесорубы посадили меня на телегу. У городских ворот лучники остановили телегу, так как в вечернюю пору всем полагалось запереться в домах и загасить огонь. (Срок-то передвинули на час раньше и вывесили приказ в этот самый день, когда мои лесорубы валили деревья в лесу.) Стража потребовала факелы, чтобы прицелиться как следует, и лесорубов тотчас же расстреляли. Я чуть было не разделила их участь, но вступились монахини из аббатства, сказав, что я слишком еще молода и рано мне умирать. Одна монахиня пошла за комендантом крепости, а другие стали уговаривать, чтобы я ради спасения жизни своей заявила, будто я беременна. Подумай только! По их словам, в этом было единственное для меня спасение. А каково честной девушке оклеветать себя! Монахини добились лишь того, чтобы я молчала, а они сами сделали это заявление вместо меня. Комендант потребовал, чтобы меня немедленно освидетельствовали. И это было сделано среди такого стечения народа! Но повивальная бабка вошла в сговор с монахинями. И тогда комендант приказал:
— Арестовать обеих и держать их в тюрьме! Если через три месяца не будет явных признаков беременности, вместо одной двух повесим.{85}
И хотя его угроза привела в ужас повитуху, славная эта женщина не отступилась от своих слов, и вот теперь нас обеих держат взаперти в ожидании признаков материнства. Бедняжка непрестанно плачет, и надо пожалеть ее, — ведь она католичка и вера не может служить ей поддержкой, как наша вера поддерживает нас. Женщина эта, Мадлена Брюгьер, по прозвищу Птичка-невеличка, родом из Лафенаду. Иной раз я чувствую, что она смотрит на меня с жаркой надеждой, видя во мне спасительницу свою, и тогда я думаю: за кого же она принимает меня — за шлюху или за пресвятую деву Марию? Она мне сказала, что человек военный вполне может ошибиться больше чем на полтора месяца, поглядев на живот женщины с трехмесячной беременностью. И слезы перестают течь из ее глаз лишь в те минуты, когда один из рослых косматых и вонючих «скороходов», которые стерегут нас, приходят поглядеть на меня и предложить свои добровольные услуги… Нет, не от их похлебки у меня вырастет живот! Нет! Нет! Ни за что, милый мой Самуил! Не бойся. Жди и не теряй надежды!
МЕССИРУ ДЕ ЖУАНИ,
КОМАНДУЮЩЕМУ ВОЙСКАМИ ГОСПОДНИМИ В ЛОЗЕРЕ
Из Пустыни, сего 10 апреля 1703 года.
Сударь и дражайший брат во Христе, весьма вам обязан за то послание, в коем вы сообщили мне о преступлениях папистов в Сен-Флорене и в других местах. Вы знаете, какую Варфоломеевскую ночь устроил господин маршал в вербное воскресенье!{86} Прекрасный подвиг! И вам, разумеется, понятно, что с тех пор в наших душах пи на минуту не угасает гнев. Господь бог возвратил мне здоровье,{87} дабы я мог вновь принять командование над его воинством, и я тотчас приступил к подготовке возмездия{88}. С великим удовлетворением прочел я ваш призыв соединить наши войска, — ведь тогда мы совершим такие опустошения, что навсегда отобьём у папистов охоту воздвигать гонения на нас.
В таковых целях я отдал своим отрядам приказ выступить в направлении горной местности и, согласно вашему письму, дал все необходимые указания для того, чтобы совершилось вышеуказанное соединение, и сам направляюсь к условленному месту в четвертое, после нынешнего, воскресенье, если будет на то божья воля.
Засим остаюсь, сударь и дражайший брат, вашим нижайшим и преданным слугой.
Подписано:
Жан Кавалъе,
генерал, командующий войсками, посланными господом.
Два нижеследующих письма в оригинале
написаны на местном диалекте.
Человек, который принесет вам сыры, собранные для вас, подтвердит, что здесь ничего не известно про то дело. Я посылал одну женщину в деревню Лафенаду, но ни племянница, ни другие родственники этой самой Птички-невелички, по их словам, знать не знают, где она находится и чем занимается. Понятно, по какой причине они так недоверчивы.
С большим сожалением должны сказать вам, что теперь не так-то скоро удастся прислать вам сыров, — ведь после того, как сожгли часовню, на нашу общину наложили двенадцать тысяч ливров пени. Видит бог, такого богатства у нас ни у кого отроду не бывало, и если мы продадим все вплоть до последней рубашки, то и тогда не соберем хотя бы сотню ливров. По ведь не можем мы допустить, чтобы вы умерли голодной смертью. И получается так, что они дерут с нас шкуру, а ради своих братьев мы от всего сердца отдаем последнее, и все теперь думаем: «Что же будет с нами завтра!»
* * *
Сим письмом, мы, исповедующие истинную веру, жители деревни Прадель и окрестных хуторов, шлем привет детям божьим, мстителям за нас во имя господне.
Все наличное сейчас население и так и сяк обсуждало и обдумывало вашу просьбу, переданную нам с погонщиком мулов. Везде мы порыскали, поискали, порасспросили на хуторах и на дорогах. Один возчик из Андюзы нам сказал, что солдаты вели большую толпу женщин в какие-то монастыри, — не то в город Ним, не то в Монпелье, но у нас никто не видел подобного шествия. И не забывайте, что, когда расспрашиваешь тут, там, на тебя в конце
