не годится. Особенно — перед сложной процедурой, отягченной местом действия. С тех пор, как он утверждал необходимость постепенного разоблачения христианства, минуло полвека. Однако взгляды барона не претерпели изменений. Религия — обман, фикция. Милостыня для «нищих духом», как говорят сами церковники.
То, что намеревался совершить фон Книгге в Преображенском соборе, тянуло на вечную анафему. Однако Эминента это не смущало. А вдруг он нащупал «камешек», который сдвинет с места упрямую лавину изменений в Грядущем? Finis sanctificat media,[57] как говорят иезуиты.
Ури имел на этот счет особое мнение, но помалкивал.
В храме царила темень египетская. Лишь негасимые лампады горели парой огненных глаз, отбирая у мрака лики Спасителя и Богородицы. Остальные свечи погасил причетник два часа назад. Поздних гостей, чинно сидевших на скамье в углу, он не заметил, хотя трижды, шаркая, проходил мимо них.
Простейшее действие — отведение глаз — в храме потребовало от барона куда бо́льших усилий, нежели обычно. Он не сомневался: с усопшим доведется попотеть. Особенно если покойник — князь Гагарин.
Эминент еще ни разу не поднимал Посвященного. Это вам не моряки-утопленники… Тело Ивана Алексеевича лучше не беспокоить, обратившись напрямую к духу — с соблюдением приличий и извинениями, как равный к равному.
То, что оба равных умерли, кто раньше, кто позже, — несущественно.
Чиркнув спичкой — к запахам воска и ладана добавилась едкая вонь фосфора, — фон Книгге запалил одну из купленных в лавке свечей. Зажечь ее от лампадки было бы опрометчиво — обряд мог пойти насмарку. Свечу он вручил Ури, и оба проследовали к правой абсиде, где на возвышении покоился закрытый гроб. Эминент не сомневался, кто лежит внутри. Крышку для этого поднимать не требовалось.
Как и для вызова духа усопшего.
Вскоре пять горящих свечей окружили гроб. Связывать их линиями пентаграммы барон счел излишним. Пентакль он создал мысленно, зафиксировав на «изнанке». Вонючие снадобья и амулеты — для восторженных неофитов. Это им пусть поют макбетовские ведьмы:
— Пясть лягушки, глаз червяги,
Шерсть ушана, зуб дворняги,
Жало гада, клюв совенка,
Хвост и лапки ящеренка —
Для могущественных чар
Нам дадут густой навар…
Он зажмурился, нащупывая средоточие. Посмертные эманации ощущались с трудом, на грани восприятия. Какие‑то жалкие обрывки… Влияние собора? Или князь перед смертью принял меры предосторожности?
Вспомнилось прозрение, явившееся на приеме у Гагариных. Священник с кадилом, «малый вавилон», преграждающий путь к гробу… Нет, это случится позже, при отпевании. И хорошо, что позже, — он всегда пасовал перед «малым вавилоном». Должно быть, кто‑то из московских масонов расстарается…
— Будь рядом, Ури.
— Мы рядом, — прогудело над ухом. — Мы просим не беспокоиться…
Со стороны могло показаться, что ничего не происходит. Эминент замер в трансе: глаза закрыты, руки разведены и обращены ладонями к гробу. В соборе царила тишина. Не слышно было даже дыхания двух людей. Мертвец звал дух мертвеца.
Тщетно!
Обитель духа пустовала. От эфирного тела остались клочья. Глубоко вздохнув, барон открыл глаза. В первый миг пламя свечей показалось ему нестерпимо ярким. При возвращении из тонкого мира так бывает.
Но что стряслось с князем Гагариным?
Ситуация имела только одно объяснение. Дух старого масона покинул тело, переселившись в новое — либо находится в поисках оного. В подобное верилось с трудом. Вот если бы речь шла об азиате… Увы, факты — упрямая вещь.
Эминент не привык отступать. Если дух исчез, что остается?
Правильно — тело.
— Ури, сними крышку.
С задачей великан справился играючи. Заскрипели гвозди, покидая твердое дерево. Под сводами заметалось разбуженное эхо. Крышка легла на пол, позади свечей. Ури не удержался, заглянул в гроб — и попятился, спеша из освещенного круга во тьму. Гагарин лежал в гробу, одет в парадный мундир сенатора, с орденской лентой через плечо. В чертах покойного чудилась укоризна: зачем? не тревожьте…
Это не остановило барона. Ладонь его легла на грудь Ивана Алексеевича. Тени в глазницах Гагарина сгустились — два угольных провала, ведущих в ад. В глубине зародилось слабое мерцание. Тени отступили; обозначились плотно закрытые веки. Они становились прозрачными, пока не превратились в подобие слюдяных пленок — «мигательной перепонки» змеи.
Стеклянный взгляд уперся в Эминента.
— Вы тот, кого я ищу, — барон убрал руку.
Покойник молчал.
— Вы меня слышите?
Тишина.
— Отвечай мне!
Гнев фон Книгге обрушился на упорствующего мертвеца. Однако и это не произвело никакого эффекта. Перед бароном лежала пустая оболочка, неспособная к осмысленным действиям. Поморщившись, барон тронул ладонью не грудь, а лоб князя. Если духа нет, а тело молчит — остается память.
След, ведущий в прошлое.
…лошади встали как вкопанные.
— Да что ж ты?.. да как же… — по‑бабьи запричитал кучер.
Смеркалось, и он не заметил, как посреди дороги объявился человек. Откуда и взялся, ирод? — не иначе, из-под земли вырос, спаси и сохрани! Разогнавшись на пологом спуске, кучер не удержал бы упряжку, даже заприметь он безумца издалека. Но лошади! сами!.. да как же? да что ж ты…
Не торопясь, словно гулял по Невскому, человек направился к карете. Щегольски одет, он опирался на тросточку с рукоятью в виде головы змеи. Серебряный гад тускло блестел, ловя свет заката. Кучер угрожающе замахнулся кнутом:
— Стой! Стой, говорю!
«Разбойники? — закралась шальная мысль. — Атамана вперед? А шайка по кустам хоронится… Ох, скулы‑то татарские, беда неминучая!..»
Глаза-щелочки мигнули, и кучер окаменел. Не в силах шевельнуться, глухой как пень, несчастный превратился в восковую куклу. Последним, что он услышал, был звук открывающейся дверцы. Миг тягостного ожидания, и князь Гагарин с трудом выбрался наружу. Запахнуть шинель он и не подумал. Вид у Ивана Алексеевича был — краше в гроб кладут. И, значит, грудной жабы он мог не опасаться.
— Вы тот, кого я ищу, — сказал, приблизясь, Чжоу Чжу.
Гагарин закашлялся.
— Вы тот, кого я не ждал, — ответил он, восстановив дыхание.
— Я проделал далекий путь, — настаивал китаец.
— Нуждаетесь в отдыхе?
— Нет.
— В еде? Питье? Дружеской беседе?
— Я нуждаюсь в вас.
С минуту Иван Алексеевич колебался.
— Как вас зовут, сударь? — спросил он.
— Меня, недостойного, сейчас зовут Чжоу Чжу.
— Не только сейчас, — губы князя дрожали, но прищур темных глаз хранил былую остроту. — Я вижу ваш дух. Он слишком подвижен, чтобы ограничиться жалким «сейчас».
— Я тоже вижу ваш дух, — невозмутимость китайца была нарушена. Наклонившись вперед, забыв о приличиях, он жадно всматривался в собеседника. Казалось, змея с тросточки делает то же самое, шевеля раздвоенным жалом. — Готов поклясться, у нас есть кое-что общее… Но я пришел не за этим.
— Зачем же?
— Я хочу поговорить о вашем внуке.
— Вы полагаете, милостивый государь мой, что имеете на это право? —
