с Орловским провалили дело. С таким, извиняюсь, оракулом…
Никто бы не спас старика. Но скрипнула дверь, и вошел незнакомец в извозчичьем армяке. Поклона не отдал, ни на кого не взглянул. Франеку Лупоглазому на ухо пошептал — и сгинул, как не бывало.
— Штукарь правду сказал, — сообщил Франек. — На Московской заставе видели датчан. В ведомость записали. А подорожная у них до Тамбова.
Эх‑ма!
Первым захохотал пан Лодзь, любитель водевилей, — да так, что огонь свечей дрогнул. К нему присоединился усатый пан Вильно. Гамулецкий — и тот не выдержал, прыснул тенорком. Понял — не убьют. Лишь Станислас Пупек смеяться не стал. Что в Тамбов враги поехали — хорошо. Не надо за море плыть. Но и по Руси-матушке с опаской ехать придется. Надо причину придумать. Отчего это толпа поляков со слугами в Тамбов катит?
Как это сказал пан Лодзь? Тамбовские волки?!
— А не сходить ли нам, панове, в Зоологический музей? Тот, что открылся летом вместо старой Кунсткамеры? Франек, помнишь Юзека Оссолинского? Его брат в музее служит, у академика Брандта…
Франек Лупоглазый кивнул. Он тоже не смеялся. Не по чину? не хотелось? — нет, просто не умел. Не сподобил пан Бог.
* * *
Великий ветер, Отец всех ветров, знал тысячи дорог в послушном, покорном его желаниям небе. Любому хватило бы сотой доли. Но Великий ветер искал новые, изумляясь громадности мира. Даже Ему, не ведающему преград, не объять все. Люди-людишки, малые букашки, вы еще мечтаете покорить мир?
Попробуйте для начала его увидеть!
…Кровавое коло — багряный круг — исполинское пятно. Оно лежало на месте хорошо знакомого Санкт-Петербурга. Исчезли дома, ушли в землю монументы. Кровь, кровь, кровь… Ужаснувшись видению, Отец ветров ощутил странное притяжение круга. Ловушка?! Но кто осмелится ловить ветер? В чьей это власти? Мгновения текли, земля становилась все ближе, тяжкий дух отбирал силы. Игры кончились, и пути кончились, это всерьез, на самом деле… Вместо страха Великий ветер ощутил давно позабытое веселье.
Ло́вите, значит?
Ну, лови́те!
Над самой землей, над булькающей лужей, он резко свернул влево, в сторону прячущегося во тьме Финского залива. Неведомая сила забеспокоилась, сгущаясь, рассекла небо десятками щупальцев-прожекторов, ударила огнем сигнальных ракет, высветила в зените силуэт Черного Ромба. Время сгустилось, переплетая Вчера с Завтра. Кровавая лужа кипела, превращаясь в бассейн с живой, движущейся плотью…
На миг, на малое дыхание, ветер потерял веру в себя. Грядущее стало Прошлым? Хаос притворился Космосом? Отец ветров подивился их мощи, поразился наглости — и рванул ввысь.
Ловите!
Лопнули стальные обручи, и растаял Ромб, и сгинула кровь. Земля стала привычной: спит Петербург, горбятся крыши домов, молчит серая гладь залива… Но кровавая топь не исчезла без следа. Она лишь сгустилась, переливаясь в зыбкий пунктир. Красный след тянулся на юго-запад от ночного города. Сила, дерзнувшая посягнуть на ветер, торила путь по осенней России, устремляясь в глушь леса, раскинувшегося от Тулы до Воронежских степей.
Из чащи звучал волчий вой. Предупреждение? Вызов на битву? В ответ с небес ударил оглушительный свист — Отец ветров скликал сыновей.
Небо отвечало Земле.
Акт III
Механизм жизни
Обнимитесь, миллионы!
Слейтесь в радости одной!..
Фридрих Шиллер, «Ода к радости»
На мой вкус, ни один роман нельзя считать первоклассным, если в нем нет хотя бы одного героя, которого можно по‑настоящему полюбить, а если этот герой — хорошенькая женщина, то тем лучше.
Чарльз Дарвин
Николай Федоров — святой. Каморка. Не хочет жалованья. Нет белья, нет постели. Он составил план общего дела всего человечества, имеющего целью воскрешение всех людей во плоти. Во‑первых, это не так безумно, как кажется. Во‑вторых, и главное, благодаря этому верованию он по жизни самый чистый христианин. Ему 60 лет, он нищий и все отдает, всегда весел и кроток…
Рассказывал ему об искусстве. Он одобрил.
Лев Толстой, дневники и письма
Сцена первая
Пустодомы
1
Ванюша. Ну ж, скажи!
Фома. Не смею, брат…
Ванюша. Пустое,
Я камердинер, ты приказчик был, так нам
Всё можно знать.
Фома. Быть так, скажу. Село княжое
Заморской сволочью, что князь прислал в него
Для экономии, для фабрик, для заводов,
Разорено вконец; а хуже и того…
Эрстед зааплодировал, перебивая диалог.
«Заморскую сволочь» поддержали. Овации прокатились по зале — жидкие, ибо народу собралось мало. Сам хозяин усадьбы, сияя, будто именинник, звонко хлопнул в ладоши. На лице его расплывалась детская, счастливая улыбка. Павел Иванович Гагарин, тамбовский помещик, был душевно рад. Гостю по сердцу домашний театрик? — пожалуй, единственное в этой жизни законнорожденное дитя Павла Ивановича…
Лучшей награды он и не желал.
Сегодня, по случаю окончания траура, в Ключах давали премьеру «Пустодомов» Шаховского. Усопший батюшка, князь Иван Алексеевич, мог быть доволен. Покойник при жизни любил актеров, а пуще того — актрис. Погляди с небес, родной, полюбуйся.
Водевиль играли днем. Новомодную манеру, заведенную в Петербурге упомянутым Шаховским в бытность его руководителем театрального училища, при которой зала погружается в темноту, а высвечивается лишь сцена, здесь не признавали. Полагали, что скупердяй Шаховской просто экономит на казенных свечах. Что ж это такое, когда в партере хоть в жмурки скачи? В ложах со своей свечкой сидеть прикажете‑с? И брали ведь — кто сальную, кто восковую, а иной и лампу вез в театр, желая разглядеть соседа при всех его орденах, соседку в ее бриллиантах…
Зала в усадьбе ничем не походила на столичный театр. Импровизированная сцена, минимум декораций. Полукруг стульев — ореховых, с гнутыми спинками, в чехлах из белого коленкора. Над фортепьяно горбится пьяненький Терентий, музыкант из крепостных. Талант! Божья искра! Налей шкалик, Шопена выдаст, налей второй — Бетховена, но трезвым «до» от «фа‑диез» не отличит. Потолок над Терентием был расписан гирляндами «даров земных» — меж плодами и цветами сновали райские птицы и презабавные монстры с рожками.
Тусклый свет лился в залу снаружи. Блики плясали на стенах, выкрашенных яркой медянкой. Окна выходили в сад — унылый и скучный, как титулярный советник, раздетый на улице грабителем. Дождь, спотыкаясь, бродил меж сливами и яблонями. Поздняя осень в Вялсинской волости не баловала народ солнышком, в отличие, скажем, от ее сестры-итальянки. Зима-матушка — та каждому выдаст соболью шубу.
Только когда ж она, зима?
Здесь не топили. Считалось достаточным, что две
