встречала сопротивления. Она проваливалась в ватное безразличие мертвеца — казалось, в теле не осталось ничего, что прежде оживляло его. Такое не происходит даже с полуразложившимися от времени трупами. Лишь смутный отголосок памяти —
…если бы не предательство этого иуды… — толкнул Гагарина к нападению. Но он скорее напоминал один из автоматов Гамулецкого, чем умершего человека, восставшего против своего мучителя.
Ненависть угасла, не успев разгореться. Но пальцев князь не разжимал. Заговоренное от стали, огня и яда тело намеревалось довести дело до конца — механически, закоченев в последнем усилии.
— Ури!
Крика не получилось. Слабый хрип, и все. Левой рукой вцепившись в запястье князя, правой Эминент замахал великану, надеясь, что Ури поймет его правильно. Давно фон Книгге не испытывал такого унижения. Грубая сила против силы — тут Ури не было равных. Но просить могучего швейцарца отодрать от патрона бессмысленный труп…
Проклятье!
— Мы колеблемся. Мы нуждаемся в указаниях…
Язычки свечей наливались аспидной чернотой. Мутилось сознание. Ирония судьбы! — умереть в соборе, над вскрытым гробом, чтобы тебя нашел на полу сонный причетник…
— Возможно, нас после станут бранить. Но мы согласны…
Воздух! Живительный воздух хлынул в легкие. Кашляя, чувствуя, как по щекам текут слезы, Эминент растирал горло. Он не верил, что свободен. Рядом с ним Ури бережно, как дитя малое, укладывал покойного князя в гроб. Расправлял скорченные члены; проведя ладонью по глазам, закрыл веки…
— Ты спас меня, Ури.
— Нам удивительно это слышать. Нам очень хочется уйти отсюда в гостиницу. Мы хотим есть, хотим пить…
— Хорошо. Верни крышку на место.
У выхода из собора, прежде чем велеть засовам открыться, барон обернулся — и долго смотрел на тихий гроб, похожий на табакерку исполина.
— Вы тот, кого я искал, — еле слышно сказал Эминент.
И почудился ответ:
«Вы тот, кого я не желаю видеть…»
Апофеоз
…Кровавое коло — багряный круг — исполинское пятно…
Оно разлеглось в сердце ненавистного Петербурга. Исчезли дома, сгинули ровные стрелы-улицы, ушли в землю подернутые зеленью монументы. Кровь, кровь, кровь — от горизонта до горизонта, по ровной, словно плешь, чухонской пустыне… Живых нет, лишь он один — черная муха в густой темно-красной луже. Маши крылышками, сучи лапками — не спасет. Смрад бил в ноздри, разрывал мозг, сводил с ума. Не было сил открыть глаза. Что он увидит? Трупы друзей грудами старого тряпья лежат в грязи? Лица искажены последней болью? Не крови он боялся, нет, не ее.
Но кровь, в которой он стоял, пролилась зря.
Проиграли и живые, и мертвые. Мертвецам легче, их уже ничто не беспокоит. Но что делать ему, уцелевшему? Запах гнили туманил сознание, багровые волны с плеском подступали к ногам, лизали сапоги.
Может, все-таки открыть глаза?
Станислас Пупек разлепил тяжелые, как крышка гроба, веки. Расстегнул крючки шинели, брезгливо поморщился, ожидая, пока тяжелое сукно сползет с плеч на пол.
— Сожги это, Франек. Но сперва — мыться!
Мысль о горячей ванне и намыленной греческой губке была соблазнительней, чем девка-искусница с Пряжки. Погрузиться в воду с головой, тереть мочалкой кожу — до боли, до красноты…
— Мыться!
Франек невозмутимо кивнул. Грязную шинель он держал в руках. Как и подхватил, загадка. На то и Франек — давным-давно, когда все еще были живы, приставили батюшка с матушкой к сынку-непоседе верного хлопа. Франек Лупоглазый — спокоен, как лед в кадушке. Только что вместе развозили трупы, от обоих смертью несет…
«Не беда, панёнок, — слуга улыбнулся краешком рта. — Не трать зря сердца. Развезли, по углам растыкали; живыми, вольными домой вернулись. Теперь можно и ванну…»
От этой улыбки второй раз проснулся Станислас Пупек. Рванул ворот сюртука: ванну тебе, быдло? С маслом розовым? Девки такое любят!
— Франек, друг!
Помолчал, собирая мысли, как друзей после боя.
— Ты вот что… Бери половину денег. Паспорт я тебе выправил. Уезжай! — первым дилижансом. Доберись до Познани, до наших Гадок. Там Ежи, брат мой, на хозяйстве. Он тебя помнит, не прогонит. Свечку за меня поставишь!
— Ванну горячую? Или как обычно?
На лице Франека не отражалось ничего, кроме обыденной заботы. Привередничает панёнок — ванну ему горячую, для здоровья вредную…
В последние годы все, кому до этого было дело, заметили, насколько изменился отставной корнет Станислас Пупек. Жаркий, будто головня, взрывчатый, как граната с тлеющим фитилем, гусар стал похож на собственную тень. Тихий, незаметный, скользящий. Орловский одобрял, по плечу лапищей хлопал:
«Славный из тебя конспиратор! За призрака сойдешь!»
Призрак? — нет, все проще. Взял пан Пупек на заметку: хочешь стать невидимкой, вообрази себя Франеком. Лицо слуги вспомни, глаза, улыбку. Вот ты и пан Никто! Порой срывался, оживал, но редко…
— За ошибки надо отвечать, Франек! Это я сватал на дело клятого Волмонтовича! Я Орловского уломал… И Торвена, убийцу датского, я встретил. И парней за ним я послал… Самому нужно было! Самому!
Кровавое коло, багряный круг. В том кругу, недвижимы — Анджей и Лешко, братья двоюродные. А еще тезка — Станислав, причетник из костёла Святой Катаржины. Его, связного, вообще нельзя было сдергивать с места… Тело усача Анджея в переулке оставили — больно тяжел оказался. Причетника к костёлу отвезли, к стене привалили. В темноте поглядишь — за живого примешь. Вышел святой человек воздухом подышать, о небесах задумался…
А Лешко-коротышка на Охту попал, в придорожную канаву. Лихой район, случайному мертвяку там не удивятся.
С трупами — Франекова идея. Сам Пупек одного хотел — лечь рядом, четвертым. Не позволил Лупоглазый. Тряхнул за грудки, дурные мысли вышиб, а после разъяснил, что к чему. Найдут всю троицу сразу — землю рыть станут, а до правды докопаются. Если же по одному — глядишь, обойдется. От гвалта даже польза будет.
Смотри, свет, как безвинных поляков режут в Петербурге!
— Найди Гамулецкого, Франек. Этот шут много знает. Не убивай, сюда волоки. Хочу послушать, какую арию он мне споет.
Усмехнулся Лупоглазый. Молодец, панёнок, такой ты мне нравишься! Ободрила Пупека улыбка верного хлопа. Учил он когда‑то хитрую науку математику. Вот тебе задачка, корнет, с иксами-игреками…
Решай!
— Гамулецкого, допустим, уберем. Так, Франек? Из наших больше никто выдать не сможет. Кто остался? Датчане? — наверняка уже в Ригу катят. Ну и скатертью…
Глянул слуга — будто пикой в грудь ударил.
— Прав ты, Франек. Нельзя их живыми оставлять. Вдруг пан Эрстед мемуар сочинить вздумает?
Торвена, шваба датского, вслух не помянул. Стыдно, ой, стыдно… Франек, как о шпионе узнал, сразу сказал: убей вражину, панёнок! Без лишних слов — убей! Сам не можешь — мне прикажи. Дал слабину Пупек, не послушал хлопа. Вспомнил, как хромал давний приятель, как пот со лба утирал. Калеку прикончить — великая ли честь
