День, а потемнело.
Варсонофий, утонувший в громадном тулупе, видел только спину ямщика. Чувствовал он себя неважно. Близость епископа и его сердитые покрикиванья, нетерпеливые привскакиванья с места действовали на старца угнетающе. Снег таял на лице, стекал водою за ворот.
Успокоился епископ, когда поехали лесами. В проселках, прикрытых соснами, стало потише. Кони и сам ямщик приободрились.
- Скоро ночлег, - наконец проговорил мирно епископ. - Ты не озяб?
Варсонофий заерзал в тулупе, стараясь обернуться к Питириму.
- Мне хорошо, ваше преосвященство, благодарствую.
Ямщик, услышав разговор позади себя, обернулся тоже к епископу и сказал с заискивающей улыбкой:
- Теперь потеплеет, ваше преосвященство. Вьюга, она к вечеру-то свернется...
От волков да от рысей (кстати, и от воров) епископ взял пистоль, которую и держал теперь в руке. На днях Волынскому, ездившему в Балахну на облаву беглых, пришлось столкнуться с волчьей стаей у деревни Копосово. Чуть не сгрызли, окаянные, и самого помощника губернатора. Целое сражение произошло. Зверь обнаглел в последнее время, лезет в дома, набрасывается на путников, режет скотину - потерял всякий страх. Говорят старики: кровью человеческой пахнет на земле; ни одно царствование, даже Ивана Васильевича Грозного, так не смердило кровью, как нынешнее царствование Петра. Кровь проливается повседневно и повсеместно и обыкновенно. Дикая бродячая собака больше уверена в своей жизни, чем человек. Ни у одной твари крови не выпускается теперь столько, сколько у него, у человека. Вот почему зверь и задрал нос, стал нахальничать.
Так думал сидевший на облучке ямщик, так думали, собственно, многие и по деревням; человек на нет сведен - от этого все зло, поэтому и от зверя уважение к нему всякое пропало и страх тоже. Презирает и зверь людей. Заразился от царя. За слабость презирает.
Возок падал с одного бока на другой, наваливая то епископа на Варсонофия, то Варсонофия на епископа, хотя старец в испуге и делал всяческие усилия, чтобы не валиться на его сторону. Пот выступил от напряжения.
К вечеру пристали к Гороховцу. Подкатили к дому одного знакомого епископу попа. Погода поутихла. Поп выскочил на крыльцо встречать со всей семьей - все полезли под благословение епископа. Звали попа Панкратий. Бородатый, широкоплечий, с большой лысиной поверх лба. Смотрел весело, не робел.
- Тоже был раскольщиком, - с самодовольной улыбкой показал на него Питирим.
Отец Панкратий низко поклонился.
- Тщанием вашего архиерейского священства приобщен к свету истины... Благодарствую.
Жена его, рыжая, худая и веснушчатая беременная женщина с кроличьими глазами, тоже поклонилась. Дети, количества которых не мог учесть Варсонофий, толкались кругом, разинув наивно рты, блеяли, как стадо молодых овец. Питирим, важно откинув голову и распахнув лисью шубу, крытую черным штофом, быстро прошел внутрь поповского жилища. Хозяйка принялась возиться у очага, раздувая огонек, стуча горшками.
Когда уселись по местам, первые слова епископа к хозяину дома были о том, что слышно в окрестности о разбоях. Поп оживился. Жена его вздохнула, перестала возиться.
- Бабья шайка пожаловала в эти места... Пограбили монастырь, монашенок разогнали... На Владимирской дороге купецкий обоз разбили...
Самый старший мальчик принес из соседней каморки какой-то листок и положил его перед епископом. Питирим погладил мальчика, потрепал за нос с добродушной улыбкой.
- Ну посмотрим, что тут такое?
- В деревнях песню распевают, - с увлажненными от отеческой нежности глазами вмешался поп Панкратий. - Разбойничья атаманша сочинила, а он ее списал...
Питирим нахмурился, начал вслух читать:
Загуляла я, красна девица, загуляла
Со удалыми со добрыми молодцами,
Со теми же молодцами, со ворами.
Немного я, красна девица, гуляла,
Гуляла я, красна девица, тридцать шесть лет.
Была-то я, красна девица, атаманом
И славным и пресласным есаулом.
Стояла я, красна девица, при дороге
Со вострым со ножичком булатным;
Ни конному, ни пешему нет проезда...
Загуляла я, красна девица, загуляла,
На славное на петровское на кружало
Без счету я, девица, деньги выдавала,
Не глядя рублевички за стойку бросала:
- Вы пейте, мои товарищи, веселитесь!
Уж тут-то я, красна девица, бодрость оказала,
Уж храбро я и бодро поступала,
Атамановы поступки показала...
Уж тут меня, девицу, признавали,
По имени красну девицу называли,
По отчеству меня величали;
Назад руки красной девице завязали,
Повели меня, красну девицу, в полицу,
Подымали красну девицу на дыбу...
Уж смело красна девица отвечала:
Постойте, судьи мои, не судите,
Чего вам от меня больше желати?
Сама вам, красна девица, повинюся...
Судите, судьи, меня поскорее,
Раскладывайте огни на соломе;
Вы жгите мое белое тело,
После огня мне голову рубите.
Питирим тщательно свернул этот листок бумаги и убрал в карман своей рясы. Задумался.
- В Преображенский приказ передам Ромодановскому... и царю покажу. Благодарствую!
Он поманил мальчика к себе, подарил ему серебряный рубль. Мальчик покраснел, взглянул сначала на отца, потом на мать. Изо всех углов глядели завистливые глазенки его братишек и сестренок.
- А мне сказал дядя Прокл из Заречного, - вышел к столу другой мальчик, немного поменьше, - два солдата архиерейские и два колодника в бабью шайку пристали...
Питирим удивленно поднял брови на отца Панкратия:
- Ты что же об этом не сказываешь?
Поп смутился. Мать дернула мальчугана, уцепившись за его плечо. Отец Панкратий, заикаясь:
- Не велено говорить... Грозили смертью...
Питирим сердито взглянул на него.
- А знаешь ли ты, что тебя за это судить будут, как их единомышленника?
Панкратий побледнел. Попадья теперь за ухо мальчишку оттащила еще дальше от стола, а потом поскорее чашки с похлебкой на большом блюде принесла.
- Не знал, ваше преосвященство... Лютые они. В соседнем селе, приехав ночью с человек тридцать, крестьянина, донесшего воеводе на них, Якова Лаптева, мучили и жгли огнем и вымучили у него деньги и выскребли пожитки, а двор сожгли; да они ж похвалялись, что-де и впредь приедут в то село к крестьянину Семину... А Семин повесился у себя на воротах. Не дождался... Мужик исправный, богатый, старостой в церкви был...
- А как звать этих беглых людей? Знаешь ли?
Отец Панкратий умоляющим взглядом смотрел на епископа, не решаясь сказать.
- В Духовный приказ возьму. Пытать буду! - строго крикнул епископ.
Вылетела к столу попадья.
- Не мучайте нас! Не пытайте! У нас малые ребята! Десять душ... Не губите!
Пала ниц, заголосила, стукаясь лбом об пол. Питирим, не обращая на нее внимания, продолжал жечь взглядом попа, ожидал от него ответа. Тот вдруг склонился и на ухо Питириму прошептал:
- Стражники кремлевские Масейка и Назарка... И рабочие помещика Калмовского с Усты... Одного-то звать Климов, а другого - не припомню...
- Знаю. Садись за трапезу, - сказал Питирим. - Хозяйка, вставай. Будет. Вижу и сам, детьми не обижены.
Он хмуро улыбнулся:
- Дети - не оправдание. Служба дороже детей.
Попадья, отряхивая с колен пыль, торопливо встала и озабоченно крикнула мужу:
- Батюшка, хлеба нарежь!
Отец Панкратий метнулся в кухню, ударив по затылку попавшего ему под ноги малыша. Тот было в рев - мамаша зашикала, унесла его в соседнюю комнату.
- Нам, бывало, отец рот затыкал тряпкой. Этим отсек охоту к слезам, сказал Питирим нравоучительно, оглядывая с видимой скукой детвору.
Варсонофий услужливо захихикал:
- Истинная правда, ваше преосвященство. Мне тоже закрывали уста тряпием, дивно помогало в младенческих летах...
Питирим, улыбнувшись, покосился в его сторону:
- Того ради в старости ты стал многоречив и боек.
Старец притих, глядя сконфуженно в пустую миску. Отец Панкратий поднялся, поднялась и вся его семья, а с ними и Варсонофий. По очереди подошли к епископу.
- Благослови, боговенчанный владыко! - склонил голову отец Панкратий.
Питирим встал, с силой отодвинул скамью, оглядел всех и обратил глаза к иконам. Помолился.
Затем обернулся к столу и рывком перекрестил сначала чаши с похлебкой, а потом всех присутствующих. Отец Панкратий постоял, постоял, согнувшись, и, не дождавшись отдельного для себя благословения, выпрямился, смиренно потупил очи.
Епископ сел за стол. Сели и остальные. И протянули было к мискам ложки, но Питирим остановил:
- Мой обычай выбирать себе чашу с пищей по своему смотрению. Хозяйка, возьми мою чашу, а твою давай мне...
Отец Панкратий с преувеличенной готовностью засуетился. У Варсонофия глаза забегали. Попадья в недоумении отодвинула свою чашу епископу, а его взяла себе. После этого принялись за остывшую похлебку; дети пищали в углу. Звали мать. Питирим ел поспешно, не глядя ни на кого, кончил раньше всех и сказал среди общего молчания:
