«Давай!»
Ногу на зажим, подтянуться… Теперь шипы – на уровне ее бедер. Она осторожно ложится на них животом, сумка защищает ее от острых наконечников. И в этот момент струбцина под ее ногой поддается и с грохотом падает на землю. Лиз в панике хватается за кованые прутья, беспомощно суча ногами. Она лежит на заборе, как на острие ножа: голова и грудь – уже над участком фон Браунсфельда, ноги – со стороны улицы. Сумка – единственное, что оберегает ее от острых шипов. И вдруг Лиз охватывает страх смерти. Она боится, что умрет здесь, на этом заборе с шипами, во время неудачной попытки проникновения на чужую собственность. Она бездумно рискует жизнью только потому, что считает своим долгом найти доказательства, которые вообще-то обязана искать полиция. Лиз чувствует, что ее полет подходит к концу, земля уже близко, и она разобьется – просто потому, что не готова признать свой страх.
Как в замедленной съемке, она переваливается обратно на сторону улицы, и теперь ее лицо и шея – прямо над шипами, если она поскользнется, шип пробьет ее гортань и дойдет до мозга. Еще одно усилие – и она подтягивает ноги. Руки ноют, когда Лиз пытается перелезть через шипы, живот пронзает острая боль, и слезы наворачиваются ей на глаза.
Свет фар все ближе, спортивный автомобиль неумолимо приближается к забору. Точно наконечники копий, острия шипов впиваются в плотную кожаную сумку. Яркий галогеновый свет заливает стену соседнего участка, рокот мотора уже совсем близко. Лиз чувствует, как шипы давят ей на грудь. «Поджать ноги, опустить голову. Еще немного, еще чуть-чуть, давай, черт!» И она, перевесившись через забор, прыгает на участок фон Браунсфельда.
Заросли туи смягчают падение, пара сломанных веток царапают ей лицо. В тот же момент мимо проносится желтый «феррари», плоский, как скат.
Тяжело дыша, Лиз поднимается. Мышцы дрожат, земля под ногами кажется ненастоящей, точно она все еще падает. Женщина вслушивается в темноту: не донесется ли лай или топот собак, но все тихо.
Раньше Лиз готова была бы биться об заклад, что Виктор нанял частную охранную фирму для защиты своего особняка. Но после своего предыдущего визита на виллу она знает, что это не так.
«Я заплатил целое состояние, чтобы рядом не было надоедливых соседей или зевак, приходящих поглазеть на мой сад. Я хочу покоя – и все тут. Какой мне смысл нанимать толпу идиотов, чтобы они патрулировали мой сад? Мне хватает собак», – проворчал он, неодобрительно глядя на своих доберманов, Алистера и Декстера, устроившихся у ног Лиз. Декстер перевернулся на спину и подставил ей живот, ластясь.
Она невольно улыбается, вспоминая тех псов. Но у нее нет иллюзий: оба добермана – настоящие машины смерти, и нет гарантии, что в отсутствие хозяина они будут вести себя столь же мирно.
Лиз смотрит в сторону озера. Между деревьями в парке, где-то вдалеке, виднеется свет в окнах виллы. Она медленно идет к особняку, оставляя глубокие следы в размокшей от дождя земле. Здание будто шевелится, пытаясь спрятаться от нее за деревьями.
При свете дня построенная в 1918 году вилла походила на живописный бельгийский замок – из светлого обожженного кирпича, с многочисленными узорами, высокой шиферной крышей, белыми окнами и дверьми, обрамленными широким фризом из песчаника. Особняк П-образной формы, в центре – классический вход, арка, на ней – широкий балкон, покоящийся на четырех точеных колоннах. За колоннами – широкая дубовая дверь.
Но сейчас, ночью, особняк напоминает скорее мрачную крепость, чьи внушительные очертания проступают во тьме.
Когда Лиз подходит к массивной каменной лестнице, ведущей ко входу в особняк, с двух сторон от ступеней зажигаются круглые фонари. Щурясь, Лиз решительно минует колонны. Мелкие камешки шуршат под ее подошвами, и этот звук эхом разносится под аркой виллы. На черновато-коричневой двустворчатой двери виднеется латунная львиная голова с кольцом в пасти. Справа от двери – латунный звонок, над ним – полированная табличка без имени. Если судить по табличке, никакого Виктора фон Браунсфельда здесь нет.
Лиз протягивает руку к дверному кольцу – она подозревает, что звонок отключен, – когда дверь распахивается. Лиз замирает. Она смотрит прямо в дуло охотничьего ружья. Владелец оружия прижал щеку к прикладу, его взгляд мечет молнии. Судя по тому, как он смотрит на нее поверх прицела, обращаться с оружием он умеет. Седые волосы всклокочены, на лице – возмущение.
– Привет, Виктор, – негромко говорит Лиз, отступая на шаг. – Вы один?
Фон Браунсфельд по-стариковски близоруко щурится. Костистая рука лежит на спусковом крючке. Слышится утробное рычание, и Лиз переводит взгляд на дверной проем. Оба добермана подходят к хозяину. Медленно и очень осторожно она показывает собакам открытые ладони.
– Привет, Ал. Привет, Декс.
Огромный сторожевой пес, принюхиваясь, подходит ближе, тычется мордой в ладонь Лиз и принимается облизывать ее пальцы – на руках все еще чувствуется запах собачьего корма. Старик смотрит на пса, затем на Лиз.
– Их любимые косточки, – говорит она, подмигивая Виктору.
– Лиз? – Фон Браунсфельд ошеломленно опускает оружие. – Вы с ума сошли? Как вы вообще сюда пробрались? – Его взгляд скользит по ее оцарапанному кустарником лицу. – Выглядите как мокрая курица.
Лиз устало улыбается.
– Ну и чего вы тут стоите как дура? – напускается на нее Виктор. – Заходите! И я хочу услышать подробное объяснение этой вашей эскапады!
– Только если вы один, – тихо говорит Лиз.
Фон Браунсфельд удивленно приподнимает брови.
– Я всегда один. Вы же знаете.
Глава 46
Берлин, 28 сентября, 00: 36
Дверь за Лиз захлопывается, и звук величественным эхом разносится по холлу, отражаясь от красновато-коричневого мрамора. В центре украшенного лепниной потолка висит огромный газовый светильник – еще девятнадцатого века. Тени пляшут на полу.
Фон Браунсфельд открывает дверь в гостиную и прислоняет ружье к драпированной тканью стене. Лиз сразу смотрит на камин, где догорают поленья. На каминной полке по-прежнему стоят фотографии в рамках.
– Присаживайтесь. – Старик указывает на три диванчика, расставленных вокруг объемного стеклянного стола в центре комнаты.
Лиз переводит взгляд на свои испачканные землей кроссовки, но фон Браунсфельд отмахивается.
– Пол все стерпит. Паркет дубовый – ночью грязи не видно, а завтра утром кто-нибудь придет и уберет.
Лиз кивает. Она осматривает комнату, картины, в том числе Моне и два портрета в жанре ню кисти Ренуара, переливающиеся в отблесках точечных светильников, в центре – черная зубчатая люстра, серовато-коричневые гардины, а на их фоне – современные мягкие раскладывающиеся диванчики. Экстравагантный стиль обстановки произвел на Лиз впечатление еще во время ее первого визита сюда. Каким-то удивительным образом тут все гармонично сочеталось, хотя в обстановке были представлены разнообразнейшие стили: модерн, классика, ар-нуво и мрачные витиеватые элементы интерьера, как, например, эта готическая люстра.
Еще когда Лиз снимала интервью с фон Браунсфельдом, эти значимые и не очень нарушения стиля раздражали ее, словно фон Браунсфельд жил на грани нескольких миров.
– Вы помните о нашем соглашении? – спросил он тогда, когда они устроились на диванчиках и уже загорелся красный огонек видеокамеры.
– Ну конечно. Никаких вопросов о семье. – Лиз кивнула. Ничего другого ей не оставалось.
Сейчас она смотрит на камин. Пламя пляшет над обуглившимися поленьями.
– Коньяк? Шерри? – Виктор фон Браунсфельд подошел к бару и взял два хрустальных бокала. – Судя по виду, выпить вам не помешает.
– Воды, – качает Лиз головой.
Фон Браунсфельд, пожав плечами, наливает в один из бокалов янтарную жидкость, а затем неуклюже, по-стариковски нагибается и достает из роскошно украшенного холодильника бутылку минеральной воды «Перье».
Лиз подходит к камину. Ее взгляд скользит по фотографиям в рамках, стоящим на каминной полке. Жар от нагретых камней облицовки забирается под одежду, но от неожиданного тепла ее бросает в дрожь. После му́ки последних недель кажется, будто само солнце обнимает ее. Лиз снимает шапочку. Рыжие волосы торчат во все стороны, и она машинально пытается их пригладить. Сейчас все ее внимание обращено на фотографии, в особенности на второй снимок слева, который будто чарами притягивает ее взгляд. Несмотря на жар камина, ее вдруг обдает холодом.
– Итак… – ворчливо произносит фон Браунсфельд.
Лиз вздрагивает. Старик пристально смотрит на нее, и Лиз вдруг чувствует себя прозрачной и хрупкой, как стекло.
– Учитывая, что вы вот так просто взяли и осмелились прийти, похоже, нервы у вас стальные. Но вам не помешало бы объясниться. Почему вы вломились сюда среди ночи? Что все это значит? И что с вами случилось? Что вы уже успели натворить?
