Образ «царя-изменника» не получил такого широкого распространения, как образ «царя-дурака». Очевидно, сначала о предательстве царя заговорили в малообразованных низах, а лишь затем эта тема стала появляться в разговорах образованной элиты, хотя, по-видимому, об «измене императора» говорили значительно реже, чем о «заговоре императрицы». Большую роль в распространении этого слуха после Февраля сыграла пресса революционного времени, хотя и в новых политических обстоятельствах данный слух все же не стал доминирующим.
Глава V
ОБРАЗЫ ИМПЕРАТРИЦЫ АЛЕКСАНДРЫ ФЕДОРОВНЫ В ГОДЫ ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ И МАССОВАЯ КУЛЬТУРА РЕВОЛЮЦИОННОГО ВРЕМЕНИ
Один из бывших видных чинов российской тайной полиции впоследствии с возмущением вспоминал о разговоре, состоявшемся накануне Февраля 1917 года:
Я возвратился из Архангельска в Петроград за несколько дней до революции. В Архангельске я был в командировке. Ярких признаков надвигающихся событий там не ощущалось, хотя два эпизода были симптоматичны, и они оставили у меня неприятный осадок. После одного из наших заседаний мы, члены комиссии, в числе пятнадцати человек, еще не разошлись; один из членов комиссии, генерал, скорее с правым уклоном по своим политическим убеждениям, выразился неуважительно о Государыне, резко порицая ее за то, что она развила у престола мерзкую «распутинщину», причем, когда генерал об этом говорил, двери в комнату, где находились нижние чины, были открыты настежь. Никто по этому поводу не только не протестовал, а, наоборот, как будто бы все были с ним согласны. Тогда же я подумал, что раньше такое публичное суждение было бы просто немыслимо и потому является показательным в том отношении, что в командном составе не все благополучно591.
Показательно, что и сам автор, по своей высокой должности обязанный, казалось бы, бороться с «крамолой» разного рода, не предпринял в этой ситуации никаких мер, оставив без внимания явное государственное преступление – оскорбление члена императорской семьи, которое при нем было совершено неким генералом публично, при том фактически в присутствии рядовых солдат. Создается впечатление, что «не все было благополучно» в этом отношении и в среде высшего руководства ведомства, отвечающего за обеспечение государственной безопасности в империи. Очевидно, и некоторые его видные чины не были уверены в том, что оскорбление царицы является серьезным преступлением, требующим немедленной реакции, тщательного расследования и сурового наказания. Можно также с уверенностью предположить, что единодушные, не встречавшие возражения высказывания военных и чиновников высокого ранга, которые не делали из своих разговоров никакой тайны, рассматривались присутствующими нижними чинами как авторитетное подтверждение самых невероятных слухов относительно императрицы и Распутина. Консервативные же убеждения упомянутого генерала и его высокий чин, сочувственное отношение его высокопоставленных слушателей придавали этим высказываниям особую значимость, они воспринимались как авторитетная экспертная оценка.
Действительно, главным объектом слухов военного времени была императрица Александра Федоровна. Распространявшийся со временем в разных общественных кругах образ «развратной предательницы», живущей в царском дворце, стал в глазах многих современников и наиболее важным символом разложения режима, и убедительным «доказательством» коварной измены в верхах.
Последняя царица никогда не была особенно популярной, однако, по свидетельствам многих современников, общественному мнению долгое время она была скорее неизвестна, чем ненавистна. Пристрастный публицист послереволюционной эпохи в книге, опубликованной уже в советское время, писал: «Россия редко видела, еще реже слышала Александру Федоровну: за круг придворной жизни и дворцовых сплетен ее имя не проникало. Она была безгласной и казалась бесцветной. <…> Царицу долго не знали и не замечали»592.
В этой злой характеристике былого политического противника старого режима есть известная доля правды: вплоть до кануна Первой мировой войны имя царицы не вспоминалось широкими общественными кругами в связи с важными политическими дискуссиями, будоражившими страну. Показательно, например, что она не была главным персонажем революционной сатиры в 1905 – 1907 годах, не щадившей других членов царской семьи. Лишь громкие скандалы, связанные с Распутиным, накануне Мировой войны привлекли некоторое внимание прессы и общества к молодой императрице, явно покровительствовавшей экзотическому «старцу».
Вдумчивый современник, придерживавшийся монархических убеждений, хорошо информированный военный юрист Р.Р. фон Раупах, писал впоследствии: «Для современника-обывателя личность покойной императрицы, подобно истории мидян в старомодных учебниках, была “темна и непонятна”»593.
Такое мнение разделяли и некоторые люди, лично знавшие царицу, удивительно, что даже некоторые представители императорской семьи не представляли в этом отношении исключения. Великий князь Андрей Владимирович признавал, что и для ряда членов дома Романовых личность последней императрицы являла собой некую загадку, 6 сентября 1915 года он записал в своем дневнике:
Почти вся ее жизнь у нас была окутана каким-то туманом непонятной атмосферы. Сквозь эту завесу фигура Аликс оставалась совершенно загадочной. Никто ее, в сущности, не знал, не понимал, а потому и создавали догадки, предположения, перешедшие впоследствии в целый ряд легенд самого разнообразного характера. Где была истина, трудно было решить. Это было очень жалко. Фигура императрицы должна блестеть на всю Россию, должна быть видна и понятна, иначе роль сводится на второй план, и фигура теряет необходимую популярность594.
Но все же многие люди, как близкие ко двору, так и интересовавшиеся придворной жизнью, давно уже составили вполне определенное, хотя порой и совершенно ошибочное представление о личности молодой императрицы. Показательно, что и в этих явно монархических кругах последняя царица не смогла стать особенно популярной.
Преданный памяти императрицы граф В.Э. Шуленбург, имея в виду именно эту часть высшего общества, впоследствии вспоминал, что ее «подавляющее большинство» относилось к молодой императрице Александре Федоровне «неприязненно, а иногда даже и враждебно». Он с сожалением отмечал, что это негативное отношение высшего света к царице проявлялось с самых первых дней ее пребывания в России, затронув и некоторых офицеров императорской гвардии. Даже в лейб-гвардии Уланском полку, шефом которого стала сама молодая императрица, отношение к ней офицеров нередко было в лучшем случае «равнодушным», а порой враждебным, даже насмешливым. «Всех недостойных острот и обвинений не перечислить», – с горечью писал мемуарист, сам гвардейский уланский офицер, характеризуя мнение высшего света относительно царицы Александры Федоровны595.
Появилось немало язвительных эпиграмм и стихотворений, широко распространявшихся в списках в великосветских салонах. Злые языки уже в конце XIX века именовали дочь великого герцога Гессенского и Рейнского «гессенской мухой», сравнивая ее с известным насекомым-вредителем, беспощадно уничтожающим посевы злаков. Когда еще только появились в обществе первые сведения о помолвке молодого цесаревича и гессенской принцессы, то по рукам уже начали ходить в рукописях злые стихотворения. Эти стихи вспоминались в 1917 году:
Неумолимая судьба, —Какая весть коснулась слуха,Опять на русские хлебаСадится гессенская муха596.
Автор явно намекал на историю династических браков дома Романовых – императрица была не первой гессенской принцессой, ставшей русской царицей. Императрица Наталья Алексеевна, первая супруга Павла I, принадлежала к этому роду. Из гессенского дома происходила и бабушка Николая II, императрица Мария Александровна, жена Александра II.
Недобрую кличку царицы Александры Федоровны вспоминали современники и впоследствии, в годы войны и революции. Некая жительница Харькова явно подразумевала супругу императора, когда она писала в ноябре 1916 года М.В. Шидловской в Петроград: «Мы с Настенькой, как старые ветераны, воспрянули духом и возобновили свою переписку на темы, о которых нельзя писать по почте, и отводим душу, особенно по части гессенской мухи»597.
Императрица хорошо знала, что в некоторых придворных и бюрократических кругах она весьма непопулярна. В своих письмах царю осенью 1915 года она писала о том, что даже высокопоставленный чиновник якобы открыто, не стесняясь, именовал ее «сумасшедшей женщиной». Показательно, что царица сразу же поверила своему весьма пристрастному информанту – тобольскому епископу Варнаве, который обвинял в этом своего недруга, местного губернатора, очевидно, подобное отношение к себе со стороны влиятельного бюрократа императрица Александра Федоровна вовсе не считала невероятным. В том же письме от 9 сентября 1915 года императрица сообщала Николаю II: «Ты слышал, как губернатор обо мне отзывался, и здесь – в некоторых кругах – плохо против меня настроены, а теперь не время порочить имя своего Государя или его жены». Далее она писала царю о своей поездке в Петроград: «Видишь, я появляюсь в шикарных и в самых бедных и несчастных местах, – пусть видят, что мне безразлично, что говорят, я буду продолжать бывать всюду, как всегда». Хотя царица нередко действительно публично демонстрировала твердую волю и завидную выдержку, трудно поверить, что распространявшиеся в столице и провинции обвинения и оскорбления вовсе не задевали ее чувств. Подтверждение этому мы также находим в переписке императрицы. Тремя днями раньше она писала царю: «В Германии меня теперь тоже ненавидят… и я понимаю, что это вполне естественно». Слова императрицы «теперь тоже» заставляют предположить, что о неприязненном отношении к ней в России царице было известно уже и ранее. Через несколько дней она вновь написала императору о столичных слухах, сообщая мнение одного преданного ей кавалерийского офицера: «Ему противен город, и все его расстраивает, особенно то, что мое имя всюду на устах…» Царица не могла не думать о слухах, героиней которых она являлась, 16 сентября 1915 года она вновь писала мужу: «Правда, дух бодр, но все эти толки внушают отвращение». Вскоре она вновь возвращается к этой болезненной для нее теме: «Мое имя и без того слишком треплется гадкими людьми»598. Показательно, что все приведенные цитаты из писем императрицы относятся к сентябрю 1915 года, ко времени, когда принятие царем верховного командования в августе спровоцировало новую волну слухов о царице и ее политическом влиянии.
