Предполагаемая «второстепенность», «подчиненность» и «немужественность» императора весьма важны для понимания настроений кануна революции – жалкий персонаж слухов военного времени совершенно не соответствовал патриархальному идеалу великого и всемогущего «царя-батюшки», царя-самодержца, который насаждала официальная пропаганда и монархические организации. Он не царь, а всего лишь «царишка», именно так Николай II именовался в некоторых солдатских письмах539.
Именно «слабость» императора, отсутствие у него должных качеств государя вменялись ему в вину и некоторыми рабочими. Среди московских рабочих поговаривали: «Ходит Николай в Ставке как из-за угла пыльным мешком приглушенный». А 3 февраля 1917 года, накануне революции, рабочие у Путиловского завода кричали: «Долой самодержавную власть, так как государь не знает, кто правит страной и ее продает…»540 Во время революции одни протестовали против существующего политического строя, ибо были его принципиальными противниками, другие же полагали, что не может быть подлинного самодержавия без истинного самодержца.
Образ «Николушки дурачка» никак не соответствовал представлениям об «истинном» и «праведном» могучем государе. 45-летний латыш, управляющий имением в Новгород-Северском уезде, заявил украинскому крестьянину: «Русскому ГОСУДАРЮ не с чем уже воевать, повыбирал деньги по России и по мужикам побирается, а еще называет себя Самодержавцем. Какой он Самодержавец»541. И в данном случае император не соответствует идеальному образу настоящего самодержца, что и вызывает оскорбление, за которое возмущенный сторонник истинного самодержавия был осужден на годичное заключение в крепости.
Причиной недовольства императором для многих современников была авторитарно-патриархальная, по сути монархистская ментальность: императору в вину вменялось прежде всего то, что он не был «настоящим» царем. В основе его «должностных преступлений», совершенных во время войны, лежит «профессиональная непригодность».
Как это не раз бывало в русской истории, царь, якобы лишенный истинных монархических качеств, воспринимался порой как «подмененный» государь, как самозванец. Так, в октябре 1916 года в Саратовское жандармское управление сообщалось, что по Камышинскому уезду ходит некая странница, которая «секретно внедряет в головы темной народной массы», что Николай II «не есть Государь природный, а отпрыск жидовской крови, узурпировавший будто бы престол у Великого князя Михаила Александровича». Отмечалось, что «масса – верит, передает об этом друг другу и пропаганда под секретом разрастается»542. Внимание образованного общества в это время также привлекала внимание фигура брата царя. Однако вряд ли на странницу оказали непосредственное воздействие газетные статьи и картинки из иллюстрированных журналов. Можно предположить, что носители традиционной культуры вырабатывали подобное отношение к государю без влияния культуры массовой. Во всяком случае, неизвестная странница вряд ли была агентом коварных заговорщиков, целенаправленно подрывающих монархическое сознание масс.
В послереволюционных массовых изданиях слухи военного времени получили дальнейшее развитие. Николай II предстает даже как безвольный дегенерат, наследственный алкоголик и вырожденец, как кукла в руках «развратного мужика» Распутина и своей жены, «честолюбивой немки»543.
В некоторых слухах безвольный царь чуть ли не добровольно уступает свою супругу Распутину. В одном из памфлетов после революции писалось: «Он унизил себя и свою власть до того, что поделился ею с пьяным, грязным, темным проходимцем Гришкой Распутиным; да только ли властью? С Распутиным он поделился и своей женой, и всей семьей своей!»544
Молва утверждала, что властная императрица просто терроризирует Николая II, в ее присутствии царь затравленно молчит. В одном из бульварных листков 1917 года упоминаются слова, якобы сказанные Ф.Ф. Юсуповым: «Когда Александра Федоровна, навинченная Распутиным, является в кабинет Государя, он – я не преувеличиваю – буквально прячется от нее под стол»545. Ссылка на родственника царя, ставшего всем известным вследствие его участия в убийстве Распутина, подтверждала, казалось, справедливость самых невероятных слухов о слабовольном «муже императрицы».
И вновь бывший император воспринимается не как главный злодей, а как безвольная жертва, орудие в руках врагов России. Такое отношение встречалось в разных слоях общества.
В дневнике Д.А. Фурманова, который в качестве агитатора Совета посетил весной 1917 года немало деревень, мы находим соответствующие примеры отношения многих крестьян к царю-«бутылочнику» после Февраля: «…к нему отношение большей частью или насмешливое или сожалительное, редко злое, но всегда низменно отрицательное как к правителю. Насмешки большей частью насчет вина, насчет его, Николаева, пьянства, насчет Распутина… А сожаление – это, так сказать, соболезнование по глупеньком человеке, которого околдовала и опутала “злая и хитрая немка”. Она все делала со своими министрами, а Николаю ничего не говорила. А ежели когда и узнавал он, так все равно: напоят пьяным, он и подписывает. В конечном счете о Николае представление как о глупом, вечно пьяном и несчастном человеке, которого опутали кругом, обманывали и даже запугивали, несмотря на видимое могущество. Особенно удручала Николая измена жены и Распутина, отчего он главным образом и запил горькую»546.
Так под влиянием прессы революционного времени воспринимали отношения бывших императора и императрицы не только крестьяне, но и образованные современники. Жена генерала П.П. Скоропадского писала ему 18 марта 1917 года: «Все слои, без исключения, одного мнения об Александре Федоровне. Признают ее виновной во всем, его же скорее презирают и даже жалеют. Версия об участии Бадмаева (постепенное умышленное отравление Николая Александровича), скорее, в глазах общества умаляет вину его перед родиной»547.
Представление о пассивном, неинформированном и непроницательном императоре утвердилось в массовом историческом сознании: «Царь ничего не знал», – так описывали ситуацию после революции некоторые школьники в своих сочинениях548.
Юная аристократка Е.Н. Сайн-Витгенштейн описывала в своем дневнике в январе 1918 года, анализируя свою собственную политическую эволюцию, свое личное отношение к царю: «Моя любовь к Государю сейчас уже только упрямство, а не то светлое чувство, которым я прежде гордилась. А я тогда не переставала любить Государя “quand même”, но зато с облегчением сваливала все беды на Александру Федоровну». Обличение императрицы, переложение всей ответственности на нее позволяло автору дневника оставаться искренней монархисткой, сохраняло возможность любить царя. Однако новая информация и новые слухи, распространявшиеся уже после Февраля, заставили Е.Н. Сайн-Витгенштейн пересмотреть отношение и к царю: «Несмотря на прежние монархические взгляды, я не могла желать возвращения на престол Николая II: слишком тяжело быть монархисткой во время царствования недостойного монарха». Следующей же стадией для нее было отрицание монархизма: «Перестав быть монархисткой, я стала только патриоткой»549. Временным заместителем культа императора стал культ революционного вождя: некоторое время Е.Н. Сайн-Витгенштейн была убежденной поклонницей А.Ф. Керенского. Нельзя доказать, что подобная политическая эволюция была распространенной и типичной, но вряд ли она была исключительной. Немало монархистов считали императора «недостойным монархом», а после революции обращались к фигуре вождя-спасителя.
Массовая обличительная литература 1917 года сыграла немалую роль в табуировании самого языка монархии и ее символов. Но самые фантастические и грубые слухи предреволюционной эпохи не всегда можно назвать антимонархическими. Дела по оскорблению императора свидетельствуют не о десакрализации монархии, а о десакрализации образа данного самодержца, Николая II. Такой царь не мог стать символом общенационального объединения, его не поддерживали даже некоторые сторонники самодержавия.
Императрица полагала, что царь умеет внушать своим подданным любовь, но должен внушать им также чувство страха. Но различные источники свидетельствуют о том, что отношение к императору все более окрашивало чувство презрения. Обострение политической, социальной и экономической ситуации вновь и вновь актуализировало образ «слабого царя», который встречается в различных источниках. Недовольство таким «недостойным» монархом объединяло людей разных политических взглядов и разного уровня образования.
Некоторые, подобно свирепому крестьянину Яковлеву, желали царю смерти. Другие, переживая за национальное «хозяйство», разоряемое бестолковым правителем, полагали, что его нужно передать в другие руки. Как сказал в июле 1915 года крестьянин Таврической губернии: «Нужно переменить Хозяина России, вот уже другую войну проигрывает, такая военная держава, а править ею некому»550.
