Не однажды фронтовик-штрафбатовец пытался добиться, чтобы его допустили до архивов НКВД, но гриф секретности охранялся будто крылатым хищным падальщиком с одноимённым названием.
Было что подводить под статью секретности.
«Но память мою не засекретить… Все ужасы Ярзоны уложены, как на полки истории… Сплав трупов — продолжение кошмаров…».
Изредка брало сомнение: по той ли стезе направил усилия историка. Сколько можно шляться по смрадным помойкам веков. Возможно, народ и не нуждается в заступничестве, его устраивает положение смиренного раба. Спивается нация, да и чёрт с ней, дураковатой массой, которую ничему не научил сложный исторический путь. Клюнули на обе наживки большевиков — на белую и красную. Рубились друг против друга заклятыми врагами. Ненависть разгоралась сухим хворостом. И разве догадывались — кто поднёс спичку раздора, кто с демоническим хохотом, ядовитым злорадством потирал руки, набивал местечковые сундуки награбленным добром.
Из треклятой жизни перекочевал в сказки спокойный Иванушка-дурачок. Отвели ему роль полоротого победителя, сдобрили легендами — у него от радости рот до ушей. Усыпили твою бдительность, Иванушка, царевну выторговали у истории…
Какие истинные демократические силы были брошены в предыдущих веках на спасение духа народа. Какие яркие имена просверкали в высотах художественной литературы. Художники-обличители на своих полотнах выражали неподдельную любовь к простолюдью. Неужели мимо сердец проплыли не утлые чёлны культуры? Неужели века унижения вживили в сознание рабов истины: из нужды не выломиться… плетью обуха не перешибёшь?..
В продолжении трактата о жертвенном народе историк непременно вставит некрасовское умозаключение:
…Люди холопского звания —Сущие псы иногда.Чем тяжелей наказание —Тем им милей господа…
Вот где таится кручёная плеть для холопа, его житейское понимание о бесспорной мордобойной силе барина.
Стон — не вечная народная песня. Бывший лейтенант государственной безопасности верил в коренной разум нации. В ней на генетическом уровне сияла свобода, с лёгкостью облаков проносились мечты о будущем счастье.
Грозы сеет жадная власть, громы и молнии пожинают холопы.
В гостиничном номере работалось не так продуктивно, как в относительной тишине домашнего кабинета. Там мысли группировались в атакующий строй, не прятались по окопам. Мешала сосредоточиться мадам Лавинская: спусковой крючок её непредвиденности мог опуститься в любую минуту.
Вспомнилась частушка, услышанная на берегу, допрос Авеля Пиоттуха в пытальне. Перед расстрелом на Горелова вешали рифмованную правду о злодеяниях Ярзоны. Разбойник Кудеяр — именно он вклинился в память с тех роковых дней допроса.
Условный стук в дверь вынудил вздрогнуть.
Ухмылка Полины часто выводила из равновесия.
— Не помешала Ломоносову?
— Помешала!
— Фи! Какой неучтивый! Долго будешь держать на пороге?
С ответом медлил. Сглатывая слюну, смачивал словесный гнев.
В номере полячка предприняла попытку обнять своего неласкового Сержа, он сбросил с плеч неуверенные руки.
— Ты чего?
— Надо уезжать отсюда… немедленно…
— Катись колбаской по малой Спасской… У меня ещё дел под завязку.
— Не все склады обобрала?
— Не все… Серёженька, да что сегодня с тобой?
— А то: раздражаешь меня своей бесцеремонностью…
Ей не раз удавалось сломить сопротивление учёного бесстыдным напором чересчур вольных рук. Она не любила проигрыша на поле наигранной страсти и заученной наглости. Обезоруженный противник вскоре тискал доверчивые груди шантажистки, и захваченные врасплох губы втягивали её преданный язык… Теперь она могла отсечь всякое неповиновение. Власть похоти смяла власть сердечных чувств…
Закончилось кипение недавней злости: не оставалось и пузырька на поверхности их сумбурных отношений.
Некогда было разбираться штрафбатовцу в скорой ломке мужской воли. Из него свили пеньковую верёвку и завязали морской узел…
Частушка о разбойнике Кудеяре заставила Горелова предпринять поиски остальных стихообвинений. Если сорок лет едкая сатира жива, разгуливает по городку — значит, будет легче дойти до её истоков.
Могутный старичина Киприан Сухушин подсказал:
— Толкнись к Анне Колотовкиной — она в годы расстрельщины в газетке местной служила.
Былая красота семидесятилетней северянки лежала на поверхности её миловидного лица, не совсем порабощённого старческими морщинами.
Отложив вязание носка, поднялась с дивана. Встретив гостя роскошной улыбкой, пригасила её, узнав о цели посещения. Насторожилась.
— Вы не из органов?.. Ну, слава Богу… Эти частушки энкавэдэшники искали. Позже кагэбэшники наведывались. Вот до сей поры не знаю, кто сочинитель. По тем временам это был смелый вызов блюстителям порядка… точнее непорядка. Нам так хотелось их в газете пропечатать, чтобы знали земляки всю правдушку о судьбе обречённых, о том позоре, который пережил Колпашинский яр… Видели, что на берегу творилось в эти дни?
— Анна Сергеевна, может, у вас сохранился текст частушек?
— Что вы! Столько лет кануло.
Подозрительность Колотовкиной усилилась.
— Со сцены пелись они?
— Не слышала. Народ-то страху натерпелся… запуган… в открытую на власть не пойдёт даже с рогатиной.
На яру, когда трупы топили, кто-то пропел частушку про разбойника Кудеяра…
— Немало лихих разбойников по Сибири прошлось, — уклончиво ответила Анна Сергеевна. — Сейчас я чаем вас напою… варение малиновое ещё живо в подполе.
— Спасибо. Пойду дальше поиск вести.
Поймав во взгляде старушки с блёклой красотой лучи недоверия, историк отказался от продолжения беседы и покинул избу.
Май набирал силу Солнца, радовался его благодати.
Из всех ликований птиц выделялись звонкие трели наших аборигенок — синиц. Горелов любил их пташью вольницу, весёлый неугомон.
Возле продуктового магазина встретил снайпера.
— Натан, ты ли это?!
— Всей армейской мордой.
— В больницу заглядывал, говорят — выписался…
— Мало сладости на больничной койке.
— Сердце укрепил?
— На двух скрепках держится.
— Рад встрече… сослуживец… Мы с тобой одно жестокое время нюхали…
— И сами занюханными стали… Не обижайся, офицер госбезопасности. Когда в Томск?
— Да хоть завтра… Дельце одно появилось: хочу частушки собрать о ратных делах НКВД.
— В моей памяти осталась какая-то закваска… силюсь вспомнить — не могу продраться сквозь толщу лет… точно муха села на мушку нагана и мешает прицелиться. Сегодня за столом кореш Васька какие-то частушки горланил.
Не помнишь какие?
— Нет. На мой рассудок затмение находило… Ты знаешь, фронтовичок, у меня такое ощущение, точно я по тому свету начинаю бродить. Этот уже не мой, и туда с опаской запускают, чтобы ничего плохого не натворил.
— Не грусти, Натан. Жизнь продолжается… время течёт реальное. В потустороннем мире побывать успеем.
— А пустят туда?
— Без пропуска.
К продмагу матросской походочкой плыл Василий. Завидев знакомца, сбавил качку.
— Натанушка, выручай — душа воспламенилась… даже четушка устроит…
— Вот, Серёжа, мой верный кореш… — Посмотрел в сторону Губошлёпа. — Только тебя вспомнил — нарисовался.
— Мой пейзаж, — обвёл пальцем невинную рожицу, — часто у магазина возникает… цыганю у кого могу, у кого не могу — тоже цыганю.
Понравился Горелову городской тип честного свойства. Сергей Иванович смотрел на него с надеждой: вдруг всплывут частушки, так необходимые для продолжения трактата.
Встречу закрепили силовым рукопожатием. Лапа у Васи была мускулистая, твёрдая.
— Его карасей в гостинице ели, — уточнил Натан Натаныч.
— Крепкие лапти, — похвалил Горелов рыбака.
— Нашенские озёра и не такие плетут, — подстраиваясь под тон шутки, подбодрил разговор измученный винной жаждой нарымчанин. — Один красавец забрёл в сети — ловушку на дно озера осадил… выпутал, положил на лопасть весла — хвостище не уместился…
— Василёк, не сверли меня очами жгучими, — улыбнулся снайпер-разведчик, — будет тебе, телепат, угощение… Он хотел вылечить меня подзатыльником — собирался перевести в голове стрелку в нужном направлении.
В магазинную дверь Губошлёп юркнул с ловкостью опытной лисицы.
— О частушках надо заговорить, — торопил штрафбатовец.
— Не спугнуть бы, — проявил осторожность Воробьёв. — Нарымчане — нация ущемлённая, но хитрая.
Срывая зубами колпачок с «особой Московской», рыбак раскровянил нижнюю губу. Душе было невтерпёж — в магазине успел приложиться. Не навлекая взоры покупателей, сделал глотков пять без бульканья. Он умел шифровать мокрые звуки.
