— Приду с кочергой — пристукну твово гада…
Взвешивала пожилуха Октябрина все «за» и «против» — выходило по-народному: напрасно она до сих пор не отказала в жилье сомнительной личности… Но как прогонишь — увечный войной и памятью человек…
Глухарь по-прежнему выуживал из бумажника ветерана водочные… Не стеснялся снайпера:
— Не горюй. Отработаю на побегушках.
— Вася, ты меня не бросай… я тебе машину-инвалидку по завещанию отпишу.
— Не надо, Натаныч, мне позорную машинёшку. Порадовали фронтовиков чудо-техникой. Сами тыловые засранцы на членовозах разъезжают, а вам — инвалидки. Я подкоплю деньжат — новую дюральку куплю. На той, с которой трупы топили, ездить не могу. Шагну в лодку — хруст черепов слышу.
— Помогу дюралевую лодку купить с самым сильным подвесным мотором. В Томске на сберкнижке деньги есть.
— Тогда я за тебя, Наган… Натан Натаныч, век молиться буду.
— Не надо… Ты своди меня к Прасковье Саиспаевой.
— К гулёне городской? Зачем она тебе? На ней только ленивый не валялся. Но Глухаря брезг берёт. Я — пас.
— Поменьше болтай, гусарик!
Двор полуостячки Праски оказался запущенным. На чурке у рассыпанной поленницы щучьи головы. Со сломанной изгороди взлетели две вороны, рассерженные приходом нежданных гостей.
Давняя любовь чикиста Воробьёва валялась на кровати в грязном мятом платье.
Сердце Натана Натаныча ёкнуло и сжалось от боли.
— Здравствуй, Прасковья!
Расширила затуманенные глаза, медленно потянулась за полотенцем. Швырнула его в бывшего полумужа:
— Изыди, призрак! Чё припёрся?
Сама приглашала.
— Когда это?
— В больнице.
— Ааа…
Глухарь направил в Саиспаиху стеклянный оружейный ствол: бутылка водки подействовала ударом гаубицы.
— Поставь гостинец на стол и… сматывайтесь оба… Уходи, стрелок, уходи… Какую стыдобу от людей наслушалась! С того и запила… Несчастье ты мне принёс… В ворота не выходите, огородами проберитесь… Марш!
— Вот так встреча! — развёл руками Губошлёп. — Водку зря оставили.
— Мы куда сейчас заходили?
— К твоей Праске, — уточнил Василий.
— К Варваре?
— Далась тебе эта томская Варвара… Остячку по молодости топтал?
— Не помню.
— В НКВД служил?
На лице снайпера выступили пятна, похожие на сыпь. Налитые испугом и недоумением глаза округлились: озеринки наполнились слезами. Даже подсознание было оглоушено таким резким анкетным вопросом.
Плач навзрыд тронул не совсем затянутую ряской душу Глухаря.
У ворот обиженные гости остановились. Васька посчитал унижением воровски пробираться огородами. Пусть ветеран порыдает не на улице — у шаткого воротного столба. Если жизнь получилась кривая, расшатанная судьбой — можно её оплакать на грязном дворе Саиспаихи. Ведьма! Так позорно изгнать из грязной халупы… водки зря лишились…
— Натаныч, успокойся. Пускай весь городок восстанет против тебя, проклянёт за старые грехи — я тебя не предам… Прости меня, дурня, за грубые штучки на яру… Васька Глухарь — не совсем конченный алкаш… мы с тобой — божьи коровки, испятнанные точками…
Словесный поток самозваного ординарца приглушил рыдание гвардейца. Вскоре иссяк поток слёз.
Покинули неуютный двор Саиспаихи. Шагали медленно, ни от кого не таясь, никого не боясь.
— Мы где?
— Идём по улице Железного Феликса, — уточнил маршрут ординарец, — чтоб она под яр провалилась… именами отъявленных палачей сотни улиц в стране названы… мавзолеи… памятники… Твой грех, Натаныч, — ничто по сравнению с массовиками-затейниками, потопившими страну в народной кровушке… Понимаешь меня, снайпер, обласканный маршалом Жуковым?
Ответа не было.
Урывками историк Горелов записывал в дневнике разрозненные мысли. В городке образца семьдесят девятого года работалось хуже, чем в тридцать седьмом — тридцать восьмом годах. Причину сбоя в труде он видел в Полине Юрьевне: добродетель успела наследить в спокойной душе учёного. Её отлучки по делам затягивались до полночи.
Временами Сергей Иванович представлял историю Руси Великой огромной свалкой, куда набросали за века массу хлама. Он — старьевщик — роется в полуистлевших армяках, зипунах, кафтанах, мундирах. Покрылись ржавчиной короны, ордена, сабли, пики… хронология событий превратилась в расшатанный частокол.
«Бреду по этой свалке всю сознательную жизнь, стараюсь кристаллизовать чистую правду. Я — алхимик веков — оплакиваю жертвы, осуждаю палачей. Есть жертвы — найдутся виселицы и гильотины. Сыщутся палачи.
Что делают правители, если жертва — весь народ? Они усиливают полицейский режим, готовят карателей специального назначения. Отсюда тюрьмы, концлагеря, такие вот Ярзоны, куда падалью сброшены сотни трупов в расстрельные годы и отправлены в глубины Оби в новое равнодушное время…
Докторскую диссертацию мне не защитить. Не пропустят новейшие воззрения на продажную власть, на партию-колосса: на глиняных ногах, но стоит на подпорках услужливой пропаганды… Без всеобщего покаяния клан коммунистов долго не продержится. Но он и не думает признавать промахи, допущенные даже в новейшей истории. Пример тому — предание воде трупов совсем не врагов народа. Правители той эпохи без зазрения совести перевели предательскую стрелку на белых, пропитав их не только кровью, но и ненавистью оглуплённых масс… Революции, сотворённые ядовитыми умами махровых властолюбцев, услужливыми руками недальновидного простолюдья, не принесли ни свободы, ни земли, ни полноценной радости труда. Одна формация рабства перетекла в другую — изощрённо хитрую, скрытую во лжи, похожей на правду… Власть — от дьявола… Солнцем предоставлена свобода задолго до богов. В его благотворных лучах сосредоточена истинная суть правления миром… Человек вторгся в пределы света со своим непродуманным уставом, приняв Вселенную за тихий заброшенный монастырь…».
За дверью номера гудел пылесос, мешая сосредоточиться на главной мысли трактата.
«…История равна отпущенному времени на производство войн, лет мира… Греховное человечество развивается по чьей-то навязанной спирали. Если так, то цари, короли, шахи, рабы — простые марионетки веков. Немногие дорвались до сладкой жизни, большинство горбатятся на прохиндеев в коронах и мантиях… Существует одна защита от навязанных идей — слитая воля миллионов. Вот с этим водоёмом землянам не повезло. Разброд в умах — колоссальный. Государства — вотчины. В каждом — свой удельный князёк и масса прикормленных холуев, сторожей заведённого порядка. Полиции, тюрьмы, суды, чиновничество — класс, который никогда не будет раскулачен… Ненавижу жадную свору притеснителей, обирал народа. Помыкают чернью во имя личных дворцов, не хилых окладов, жирных пенсий…
Не даёт покоя Колпашинский многострадальный яр. Трупы вопиют. Не души ли казнённых засветились ритуальными огнями во время размыва берега? Последний всплеск траурного света… Прощание с землянами перед уходом в придонные струи Оби…».
Настойчивый стук в дверь привёл историка к тихому матерку.
Лавинская пропустила вперёд капитана, он с заискивающей улыбкой протянул учёному пухлую руку.
— Сергиенко Вадим… а вы знаменитый Горелов, труды которого мы изучали в благословенных стенах КГБ… Рад, весьма рад познакомиться с боевым сотрудником органов госбезопасности.
От капитана попахивало коньяком и трубочным табачком.
Победно посматривала Полина на растерянного борца за народ.
Сражённый бесцеремонностью, даже наглостью надоедливой любовницы, Сергей Иванович в первую минуту растерялся. Он осматривал ладную фигуру молодого офицера со всей тщательностью постельного соперника.
«Чтобы моя золотая стерва да не переспала с этим усачом… домогался её на катере связи… не получилось на водомёте — дожал бабу на суше…».
— Серж, Вадиму очень хотелось познакомиться с легендарной личностью…
— Да, да, — запальчиво подтвердил капитан. — Только героическая личность могла в расстрельные годы бросить вызов НКВД.
— Почему же грозный КГБ не бросил вызов нынешней системе?.. Топить трупы на глазах встревоженных горожан.
— Сергей Иванович, НКВД чикал, нам досталось разгребать завалы…
— Чисто разгребли?
— Обь разберётся, — ушёл от честного ответа капитан. — А вы — молодчага! Настоящий чекист!
— Я — учёный, разгребающий завалы истории.
— Интересно будет почитать ваши новые труды, — искренне пожелал капитан современной госбезопасности и так же искренне водрузил на стол бутылку армянского коньяка.
Не успел защелкнуть на замочки дорогой портфель из чистой кожи, услышал резкое:
— Вон из моего номера, доблестный сотрудник! Убирайтесь вместе с этой шлюхой!
