Срывая зубами колпачок с «особой Московской», рыбак раскровянил нижнюю губу. Душе было невтерпёж — в магазине успел приложиться. Не навлекая взоры покупателей, сделал глотков пять без бульканья. Он умел шифровать мокрые звуки.
— Натанушка, болезный ты мой, не уезжай… Айда, мужики, на яр — помянем убиенных-утопленных… Я две бутыленции взял. Каюсь — без спроса кредитора… ну и закуси кое-какой…
Униженный Колпашинский яр поугрюмел. Огромная вымоина, похожая на овраг, безнаказанно наползла на материковый берег. На кромках скола свешивались пласты дёрна, плети оборванных корней.
Над поруганным яром кружилось вороньё, заглушая гвалтом шум дизеля теплохода- толкача, везущего в низовье на двух осевших баржах гравий.
— Кыш, падальщики! шумнул на галдёжниц Василий, размахивая энцефалитной курткой.
Расстелил полинявшую одежинку на робкой травке, по-хозяйски сервировал «стол».
Здесь была граница земли не надмогильной — свободной, не опозоренной органами трусливой власти.
Подойдя решительными шагами к самой кромке яра, Воробьёв заглянул туда, где недавно была преисподняя. Обь привычно плескалась у подножия песчано-глинистой крути. Она завела свои мутноватые воды в проран: там шевелилась пена, похожая на мозги всех невинно убиенных в безумные годы. Извилины шевелились, сматывались в живые клубки. Всё, что когда-то было сгустками памяти, нервов, живительных импульсов созидания, будто стекло сюда из позорной ямины и пребывало в нерешительности.
Чикист далёкой позорной поры принялся приплясывать у самой обрывистой границы. Твердь не поддавалась обрушению.
— Снайпер, не испытывай судьбу! — крикнул Горелов.
— Серёжа, на хрена мне такая судьба… с мерцающей памятью… Помнишь классика: «Есть упоение в бою, у бездны мрачной на краю…»
— Фаталист, не нырни вослед за трупами.
— А, может, это мой штрафбат… игра в рулетку…
Обь видела человека на границе опасности и… поощряла его.
Ветеран-гвардеец стал подпрыгивать ещё выше под громкие строки:
Край ты мой заброшенный,Край ты мой, пустырь,Сенокос некошеный,Лес да монастырь…Избы забоченились,А и всех-то пять…
— Натан, не дури!
— Тёзка Есенина, не бойся… не здесь моя погибель…
— Болезный, иди к нам. Помянем христианские души.
С походным стаканчиком водки Василий направился к фаталисту.
— Не подходи — опасно… сейчас приду…
— Боишься прыгнуть? Помочь? Сейчас столкну…
— Дуролом! Как со старшими разговариваешь? — напустился Горелов.
— Чё он дрочится? Водка простаивает…
— Подзатыльниками да страхом человека не вылечить…
— Вот и я говорю, Сергей Иванович, особый случай: «особая Московская» в уважении нуждается, а он время в тянучку превратил.
Штрафбатовец недоумевал: почему Губошлёп так развязно ведёт себя.
— Василий, ты чего грубишь ветерану?
— За защитника Отечества выпью, за Нагана Наганыча — нет… В магазине сейчас ткнули носом: «Земляк, ты чё с энкавэдошниками дружбу водишь?.. Один из них фамилию Воробьёв носит…» — Губошлёп нагло уставился в растерянное лицо снайпера. — Ведь Воробьёв ты?.. В НКВД служил?.. Слушай частушку про себя:
Воробьёв — палач плечист.У него наган речист.Только речь произнесёт —Тачка к яме труп везёт.
Насторожился Горелов: частушка из той Ярзоновской эпохи. Спросил:
— Всегда за правду горой?
— Не горой — Колпашинским яром… — хмель высекал искры честного гнева. — Сознавайся, Наган Наганыч, в грехах — может, спишем тебе старый должок.
Снайпер и разведчик давно ждал очистительной клизмы правды. Он не обижался на рыбака… Вот когда припомнилась встреча с комендантом, поручение Перхоти найти сочинителя частушек… Не покаяние — смелый глас народа в лице отъявленного выпивохи поможет очищению заскорузлой души… Напряжённо ждал от Василия продолжения атаки. И она наступила.
— Как ты мог, Наган Наганыч, своих — по черепам? Гестаповец хренов!
— Шерсти его, шерсти!..
— И ты хорош, Сергей Иваныч! В НКВД служил?
Служил.
— Яр трупами заполнял?
— Нет. Как мог, защищал невинных.
— Другой табак… Думали — ссудили на водку, так Васька Глухарь будет вас нежно по волчьей шерсти гладить… Прощу вас за давностью лет — фронтовики всё же… Помянем уплывших на Север… пусть им обская вода пухом будет…
Словесная пощёчина благотворно подействовала на снайпера военных лет. Он сидел и наблюдал за разомлевшей от тепла божьей коровкой. Травинка, на которой сидело существо с точками, была пока слабенькой, прогнулась под легковесным тельцем. И вновь благословенный мир природы предстал перед человеком во всём распахе космического величия. Дела земные, ничтожные, греховодные не уплыли облаками, не растворились в прохладной синеве. Травинки, божья коровка, обвальный небесный свет полонили свой безгрешный мир существования.
Безмятежная Обь задумалась о далёком холодном океане. Её не смущали ни дали, ни тягость преодоления трактового пути.
Реке поручили перехоронить останки, и она в глубинных потоках пронесёт их в низовье без особого желания, но с усердием течения.
Глухарь перестал токовать, виновато глазел на снайпера.
Новых частушек от Губошлёпа ждал штрафбатовец. Чтобы не спугнуть птицу, не напоминал о них.
Водка расходилась вяло, безвкусно. Даже виночерпий потомственной выучки перестал сокращать объём коварной жидкости. Молча подошёл к Нагану Наганычу, осторожно приступил к массажу шейных мышц.
— Не серчай на меня, стрелок! Нашла дерзость — еле остановился.
— Зря остановился… Век ждал осуждения… Я, землячок, не по своей воле пошёл во чикисты… Комендатура принудила…
— Плохо, когда волю гнут в три колена. Меня в тюряге сломить хотели — не поддался. Зэковский главарюга сунул заточку в руки, приказал: пришей вот ту падлу в тельняшке. — «За что?» — «Не твоё дело собачье…» Согнул заточку из гвоздя полукругом, швырнул под ноги пахану… Перед сном избили до полусмерти… подлечился… снова тварь зонная отточенный гвоздище суёт… две секунды на раздумье и острая самоделка в ляжку принудилы вошла… удивился: как в маргарин влетела… В шестёрках в зоне не ходил. Дашь послабление — затюкают… На птицефабриках есть процент списания цыплят по статье расклёв. И людей заклёвывают не хуже, чем в птичнике.
По мере напряжённости повествования пальцы Глухаря перешли почти на садистский массаж. Ветеран терпел, считая физические нагрузки рук дополнением к словам недавнего обличения.
— За что сидел, гусар? — Штрафбатовец тоже перешёл на полугрубый тон.
— За групповое убийство врага народа… Когда вскрыли язву культа личности, мы в городке вычислили орла с когтями мокрой курицы: Орлов. Докопались до настоящей фамилии: Пиоттух… В НКВД зверствовал Авель — смерть — Борисович… Прихватили на рыбалке, ерша в задний проход запустили: хлебнул сибирской коренной казни… После такой рыбной операции не выживают…
— Столяр пятого разряда, а ты, оказывается, герой! — восхитился Горелов. — Выходит, и за меня отомстил… Пиоттух на допросах статью под моё дело подобрал… страшная статья — высшая мера… так вот вышло — не расстреляли, десятью годами тюрьмы заменили…
— Дорогуша, Сергей свет Иваныч, да мы, оказывается, одного поля колоски.
— Одного поля… оба у межи росли…
— И вот этот василёк рядом. — Губошлёп изо всей силы сдавил шейные позвонки мастера снайперских дел. — Он по черепам дубасил… я трупы топить отказался…
— Связь времён, — перебил героя Сергей Иванович. — Не суди человека, которого жизнь протащила по ухабам… Путь судьбы самый извилистый…
2Иногда приближение обморока Натан Натанович чувствовал за версту. Сознание гасилось медленно, реальность куталась в дымку.
Недавно в толще могучего обского яра была свалка бывших существ, отведавших и его смертельных пуль… Колпашинская драма, в которой никудышный актёришка Воробьёв сыграл не второстепенную роль.
Слова обличителя Глухаря доносились из гнусной захлорированной преисподней. Её сейчас не существовало, она уплыла через береговой проран вместе с обитателями. Но толща земли дышала смертью… яр вроде очистился, оставив для чикиста бессмертный призрак сжатого кулака. Не его ли ожившие пальцы злорадно мяли шею, продавливали вершину позвоночника?
Одолевало похожее на сон ломучее состояние… мозговые извилины сплетались в змеиный клубок.
Потянуло к обрезной черте яра. С земли поднимался медленно, с задышкой. Лунатично побрёл в сторону Оби. Горелову померещилось: даль ужалась, в страхе отодвинулся синеющий, выгнутый полукружьем горизонт.
