говоря, было жестоко и несправедливо. Но в глубине души я убедила себя, что он прав. Каждый из нас горевал по ней сам по себе, смерть мамы вбила клин между нами. Папа погрузился в работу, а я просто сидела дома в нашей маленькой квартирке. Когда папа возвращался из мастерской, мы кружили друг вокруг друга, как незнакомые люди, и почти не разговаривали. Я рыдала перед сном каждую ночь в течение нескольких недель.
Через несколько месяцев после смерти мамы папа потряс меня очередным заявлением:
— Я уезжаю в Израиль, — сказал он.
Несколько дней спустя он попрощался со мной, вручив мне 1000 долларов и ключи от квартиры. Я чувствовала себя одинокой как никогда. Мне было восемнадцать лет. Последние остатки радужных надежд полностью испарились.
Обе мои тети хотели было приютить меня, но у них не было места. В глубине души чувствуя себя не только безнадежной, но теперь и бездомной, я вспомнила мамину веру в мою способность позаботиться о себе самой. Ее первые уроки выживания сослужили мне хорошую службу. Она на всю жизнь придавала мне мужества. «Я в хороших руках, — подумала я про себя, — в своих собственных».
Я позвонила близкому другу, который получал степень доктора математических наук в Калифорнийском университете в Беркли, и он пригласил меня присоединиться к нему на Западном побережье страны. Через две недели после того как папа улетел в Израиль, я приехала в Беркли, причем тут же поняла, что совершила ошибку, хотя мой друг изо всех сил старался, чтобы я чувствовала себя желанной гостьей. Он жил в маленькой квартире с тремя взрослыми и двумя детьми, и все спали на матрасах, разбросанных по полу. Я поняла, что мое присутствие крайне неудобно для всех. Я записалась на несколько занятий в надежде, что они отвлекут меня и сделают счастливее. Потом я устроилась на работу в кондитерскую, прибыль от которой помогала индейскому племени хопи, которое мы навещали раз в месяц. В знак солидарности с их статусом маргинализированного меньшинства мне платили едой вместо денег.
Пусть и в окружении людей, я чувствовала себя очень одиноко. Кошмары, от которых, как я думала, я навсегда избавилась, снова начали преследовать меня. Я скучала по дому, которого больше не существовало, и никак не могла приспособиться к калифорнийскому образу жизни. В отчаянии я познакомилась с раввином кампуса Беркли, который очень мне посочувствовал. «Что здесь делает такая милая еврейская девушка из Бруклина? — спросил он. — Поезжай домой».
Перед моим отъездом он дал мне номер телефона психиатра Лилианы Каплан, которая жила на Манхэттене. Наши с ней особые отношения впоследствии изменили мою жизнь.
В течение следующих четырех лет я проходила еженедельные сеансы терапии с доктором Каплан, которая специализировалась на оказании помощи пострадавшим от всевозможных психологических травм, в том числе жертвам Холокоста. В безопасной атмосфере ее офиса я впервые в жизни смогла выразить всю свою боль, печаль и страхи. Я плакала, выплескивая из себя груз вины, которую я испытывала из-за смерти мамы, и все мои болезненные воспоминания о войне, которыми я никогда не могла поделиться со своей матерью, потому что хотела пощадить ее чувства.
Доктор Каплан выхлопотала мне место в так называемом «Клубе» — приюте для бездомных еврейских девушек, посещающих школу, которой управляла Еврейская ассоциация по уходу за детьми. Красивое здание из коричневого камня стояло в жилом районе Парк-Слоуп, недалеко от Бруклинского ботанического сада и Бруклинского музея. Я жила бок о бок с девушками из совершенно разных слоев общества, страдающими от самых разных травм.
Они часто выходили из себя. От некоторых отказались их собственные семьи, других исключили из школы. Некоторые прошли через лечение в психиатрических учреждениях. Другие сбежали из дома, где с ними жестоко обращались, были и те, кто, как я, оказались на улице после смерти одного или обоих родителей. Помимо предоставления крова, клуб оказывал эмоциональную поддержку посредством танцев, музыки, занятий искусством и психотерапии. Все мероприятия были разработаны в терапевтическом ключе, чтобы помочь каждой из нас преодолеть свои индивидуальные травмы. В середине 1958 года, после почти годичного отсутствия, папа вернулся из Израиля в сопровождении новой жены Сони — она выжила в советском трудовом лагере в Сибири. Соня была красивой, доброй и умной, и, хотя у нее не было своих детей, она проявила деликатность к моим чувствам. Она была достаточно умна и не пыталась заменить мне маму, но ее моральная поддержка и доброта смягчили мое чувство потери. С помощью доктора Каплан я внутренне приняла Соню, и чувство вины за смерть моей матери утихло. Я понимала, как мне повезло с таким замечательным терапевтом; именно она вдохновила меня последовать ее примеру, именно она посеяла во мне семена моего будущего профессионального призвания.
После окончания колледжа в 1960 году я решила переехать в Израиль. К моему удивлению, после многих лет отсутствия в клубе однажды появился Майер Фридман, к тому времени он отучился в Бостоне в Массачусетском технологическом институте.
— Как ты меня нашел? — спросила я его.
— Я никогда не терял тебя из виду, — ответил он.
Когда я рассказала ему о прививках, которые я только что поставила в рамках подготовки к поездке, он просто сказал:
— Давай поженимся и переедем туда вместе.
Мы знали друг друга с одиннадцати лет, но никогда раньше не обсуждали вопрос о браке. Теперь мы оба просто знали, что нам суждено построить совместную жизнь в Израиле.
Мы поженились в Бруклине два месяца спустя, 11 июня 1960 года. Мы отпраздновали традиционную еврейскую свадьбу, и с моей стороны людей было совсем немного, а вот у Майера была большая семья. Я считаю, что мне повезло стать частью огромной и дружной семьи Фридманов. Наконец-то я стала частью большой, любящей семьи и почувствовала себя принятой, защищенной и больше не одинокой. Я всегда ужасно скучала по маме. Ее не было уже три года, и мне было очень грустно, что она так и не дожила до моего замужества.
У нас с Майером не было времени на медовый месяц. Мы поехали прямо в Сан-Диего в Калифорнии, где Майеру предложили новую работу. Но жизнь на западном побережье нам не подошла. Мы скучали по нашей семье и друзьям, не говоря уже об оживленном Нью-Йорке, поэтому мы вернулись всего через шесть месяцев.
Майер обладал блестящим умом, именно он вдохновил меня на более усердную работу в профессиональном направлении. Он защитил докторскую диссертацию по биохимической инженерии в Колумбийском университете, а я поступила на магистерскую программу по английской
