со стороны и даже думает о себе со стороны.
Вот сейчас: он, такой-то, человек, стольких-то лет, стоит в этом месте, в этот час. Почему он очутился здесь? Для чего? Как такое может быть, чтобы он, тот, которого назвали и называют Сергей Владимирович Вересов, оказался именно с такой внешностью, привычками, мыслями. Я — это ведь не только имя… Я — не только тело, не только внешность… Я — что-то иное, внутри всего этого… Так что же такое я?!
— Чифирчик?
Сергей поднял голову. Перед ним, покачиваясь, стоял высокий полный мужчина в рубашке навыпуск примерно его лет с чуть улыбающимися черными глазами.
— А?..
— Чифирчик, говорю, — повторил, качаясь с пяток на носки, темноглазый.
— А… нет… просто чай…
— А что так?
— Что — так? — не понял Сергей.
— Так. Я вчера освободился.
Черноглазый сказал это просто, естественно, но явно желая услышать ответ. Ответ? Какой может быть ответ?
Он кивнул: да мол, хорошо.
— Слышь, освободился говорю, — настойчиво, глядя в глаза, повторил темноглазый.
Холодок вполз в Сергея через приоткрытый рот, поплыл через горло дальше, в грудь и живот.
— Ну и что, — проговорил он.
Сильное раздражение — на себя и на этого человека, непонятно зачем приставшего к нему, которому он зачем-то должен был что-то отвечать — вспыхнуло в нем высоким холодным огнем.
— Слышь, ты кто? — улыбчивым тоном, кивнув подбородком и снова качнувшись, спросил темноглазый.
Костер вокруг Сергея стал гаснуть.
— Я… — он не знал, что сказать.
Чуть оттопырив губы, покачиваясь, человек ждал.
— Человек, — наконец тихо произнес Сергей.
— Кто?! — черноглазый отшатнулся и удивленно округлил глаза. И стал как будто еще больше, темнее.
Сергей молчал. Костра вокруг него давно уже не было.
— Слышь, козел, а ты что, борзеешь? — ясно донеслось до него. Хотя казалось, что темноглазый спрашивает не его, а кого-то другого.
— Я… не… — начал Сергей.
— Чего не?
— Не… борзею…
— Да ну? — улыбнулся, раскрыв только правый уголок рта, стоящий перед ним человек. Чуть отклонившись, он плюнул, попав Сергею куда-то на грудь. Затем поддел коленом стакан с чаем, который Сергей держал в руках. Чай выплеснулся ему на пах — туда, где еще недавно лежали пальцы Риты.
Ожога Сергей не почувствовал, только показалось, что вокруг вспыхнул воздух. Темноглазый, все с теми же удивленно поднятыми бровями и полураскрытым правым уголком рта, повернулся и ушел.
Застыв в оцепенении, Сергей смотрел на висящее перед ним расписание поездов. Даже прочитал с вниманием несколько строк, будто впервые обнаружив в них что-то чрезвычайно важное. Его полусогнутая правая рука по-прежнему держала стакан в подстаканнике. Медленно Сергей поднес стакан ко рту, сделал вид, что отпил — чая в стакане почти не было.
«Вот как бывает…» — звучала в голове популярная когда-то песенка.
Реальность быстро и бесцеремонно вошла в него, словно толпа людей ввалилась в дом с открытыми дверями.
Что делать?
Побежать за ним, догнать, ударить, убить?
Ноги были легкими и ватными, казалось без нервов и мышц, и никуда он не побежал.
Дверь в купе проводницы была приоткрыта, и конечно же она слышала все.
Вызвать милицию?
И сразу задохнулся от внутреннего смеха-истерики.
Только дойдя до своей полки и тяжело улегшись на нее, Сергей почувствовал саднящую боль от ожога в паху и внутренних сторонах бедер.
Он не знал и не хотел знать, кто он сейчас и для чего существует. Если всю жизнь надо прожить, чтобы один раз пройти через такое унижение — то зачем жизнь с ее радостями, влюбленностями, парениями, мечтами? Послушайте, послушайте…. А что если… Может быть, мы и рождаемся только затем, чтобы получить, хотя бы раз, хоть одно унижение и ответить на него? А? И от количества твоих ответов на эти унижения зависит твоя загробная жизнь… Ага, да, вот так! Справился с унижениями — и прямиком в рай… а не справился — так…. Ха-ха-ха! Антихристианство! Все наоборот…
Сергей вдруг отчетливо почувствовал, что разум его мутится, что он сейчас почти что сходит с ума. У него был жар, какой бывает при гриппе. Он хотел было встать, что-то понять, хотя бы пойти в туалет осмотреть свой ожог и может быть снять мокрые джинсы, но тут же забыл то, что хотел сделать, и остался лежать на полке.
Прошло сколько-то времени.
В каком-то улыбчивом сладострастии Сергей готовился теперь встать для того, чтобы набрать полный стакан кипящей воды, тихо подойти к спящему черноглазому и выплеснуть кипяток ему в глаза. А еще лучше в рот. Ведь наверняка он спит с открытым ртом. Когда-то при казни заливали людям в рот кипящую смолу или свинец.… А потом — будь что будет. А что будет? Тюрьма? Тюрьма.… Куда его посадят, и где он встретит много таких черноглазых… Что? Чем они, темноглазые, отличаются от него? От таких, как он? Они… этим и отличаются… что сильнее. А точнее, они всегда готовы поставить на кон свою жизнь. А он — нет. Так вот в чем трусость. Вот — в чем корень ее?! Выходит, преодолей ты страх смерти, и страх исчезнет? Потому-то эти сильные сволочи и правят миром, неважно где: в жизни или в тюрьме, но они правят. Так.… Или нет? Но… в самом ли деле они не боятся смерти? А если не боятся, то есть же что-то, чего они боятся еще больше? Но чего можно бояться еще больше смерти? Им, которые хуже его, всегда почему-то лучше, всегда. Почему? Где же правда!
А может, это он хуже их…
А может, это не он лучше их, и не они лучше его, и дело не в том, что кто-то сильнее или слабее, а в чем-то еще.
В чем?
Да какая разница… Правды-то нет.
Что из того, что звезды хрустальные, что из того, что за окном сейчас призрачный сказочный лес, что из того, что он копается в каких-то бездонных смыслах, если все, что случилось, уже случилось.
Сергей бесшумно трясся в жару, отчетливо понимая, что он не может, прожив половину жизни, так пусто и неудачно ее прожив, не может после всего, что только что произошло, заснуть, проснуться утром, сойти в Симферополе и спокойно поехать куда-то там отдыхать. Он будет червяком, вошью, не человеком, если встанет утром и забудет. Нет, не забудет. Это будет вспоминаться всегда. Вот раньше были дуэли. Раньше вызывали и дрались… Лермонтов, кто там еще? Теперь время изменилось… Разве? Что мешает тебе встать сейчас и вызвать его? И убить. И может он убьет тебя. Что ж, лучше
