— Ты все думаешь, — сказала Консуэло. — Сейчас думать не годится. Не время, Хавьер, ты ведь и, сам так сказал. Дождись, когда рассветет. Тогда все может проясниться.
Он припарковался возле своего дома на улице Байлен. Небо все не светлело, хотя и было уже около семи. Они сразу поднялись наверх, разделись, встали под душ. Помогли друг другу смыть с тела вонючую грязь. В сток стекала серо-черная жижа. Консуэло вымыла голову. Он намыливал ей плечи и спину, разминая ее мускулы, возвращал ее к жизни. Они сидели на полу душевой кабины под фонтаном водяных брызг, и он обнимал ее ногами, а его руки были обвиты вокруг ее тела. Он целовал ее затылок.
Потом они молча поднялись, выключили душ, вытерлись полотенцами в темной спальне. Она отшвырнула полотенце, он уронил полотенце на пол. Он недоумевал, как после ночи, которую они пережили, он может чувствовать такое возбуждение. Она же не понимала, откуда в ней это желание, эта тяга к нему столь сильная, как будто вернулись ее двадцать лет. Но ведь и вся ночь перед этим была вне логики и недоступна разуму. Они сцепились, как борцы в схватке. Она впилась зубами в его плечо так сильно, что у него занялось дыхание. Он вдавился в нее со всей дрожью страсти, увлекая ее к кровати. Тела их липли друг к другу, повинуясь первым, еще робким, толчкам. Вцепившись ногтями в его спину, она торопила его, шпоря пятками его обнаженные ягодицы. Казалось, она не могла насытиться, желая все более и более полного соития, и это пьянило его, вынуждая убыстрять темп, пока все существо ее не охватила дрожь и она не почувствовала, как бешено, уже где-то в горле, колотится его сердце, и не приникла к нему в восторге, все ширившемся, до последних упоительных содроганий, когда она продолжала лежать под ним, вскрикивая и ударяя матрас тыльной стороной ладоней.
Потом он откатился в сторону, накрыл их обоих сбившейся простыней и опять привлек ее, трепещущую, к себе на грудь, где она и угнездилась, как спасенная птичка. Они уснули мертвым сном, как каменные изваяния древней гробницы в залитой лунным светом часовне.
23
Дом Фалькона, улица Байлен, Севилья, вторник, 19 сентября 2006 года, 12.00
Мир, проснувшись, шумел и громыхал вокруг, а они все продолжали спать. Лишь в полдень звонок мобильника Фалькона проломил щелку в панцире их полного оцепенения. Фалькон вернулся словно из комы, из странного мира фантазий, чьи диковинные образы вдруг умалились, сведясь к скучной повседневности.
— Что, поздно лег? — спросил Рамирес.
— Можно и так сказать, — отвечал Фалькон, отдуваясь и чувствуя, как неровно колотится сердце. — Что нового?
— Мне в пол-одиннадцатого позвонил Перес. Из Трес-Миль. Он туда с одним парнем из наркоотдела по следам Пуэрты отправился. Нашли его в каком-то пустом подвале и еще с воткнутым в руку шприцем. Передоз. Я велел ему тебя не беспокоить, а заняться этим самому.
Фалькон потер себе лицо, словно пытаясь втереть в себя ощущение реальности.
— Он перезвонил мне опять десять минут назад, — продолжал Рамирес, — кое-что разведав и переговорив в отделе. Помнишь Хулию Вальдес, подружку Калеки, что вчера шлепнули в его квартире? Так раньше она с Карлосом Пуэртой была. Они и работали вместе — она танцевала фламенко, он пел. В июне они расстались — она перешла к их поставщику. Поближе к источнику, так сказать.
— Значит, есть смысл говорить о самоубийстве? — спросил Фалькон, еще не вполне усвоив информацию. — Что, он так тяжело переживал разрыв?
— Очень тяжело. Покатился по наклонной дорожке, — отвечал Рамирес. — Его дружки-наркоманы говорят, что у него оставались деньги от контракта с какой-то звукозаписывающей фирмой, так он их все спустил. К тому времени, как ты и Тирадо его допрашивали, он был после трехмесячного загула.
— Сколько же денег у него было? — удивился Фалькон. — Трехмесячный загул больших денег стоит.
— Правильный вывод, — сказал Рамирес. — Мне почему-то кажется, что мы еще не всё знаем о Пуэрте.
Согласившись с ним, Фалькон заверил его, что приедет на службу как можно раньше. Разговор был окончен, после чего Консуэло позвонила сестре и поговорила с сыновьями, Рикардо и Матиасом, сказала, что вернется через час. Новостей не было.
Завтракали они в оцепенелом молчании, словно соединенные внесловесным контактом роботы. На ней были его рубашка и трусы. Они ели тосты на зеленом оливковом масле с приправой из свежих томатов и тонко нарезанные ломтики jamon[19] и пили из маленьких чашечек черный, как битум, кофе. В патио ярко светило солнце, вода в бассейне у фонтана была гладкой, как стекло, птички порхали между колоннами. Но уделить завтраку больше двадцати минут они не могли.
В ветровом стекле машины, как на киноэкране, мелькала хроника городской повседневности, и все это — и эти люди, и их занятия — казалось таким скучным, что трудно было поверить, что к этому и сводится жизнь. Как, и больше ничего нет, кроме хождения за покупками, в парикмахерскую или покраски дверей? Быть того не может!
— Как будто все это нам приснилось и ничего и не было, — сказала Консуэло.
— Было, — сказал он, беря ее за руку.
— И что теперь?
— Мне надо все обдумать и решить, в чем я ошибся, — сказал Фалькон. — Восстановить весь ход моих умозаключений, чтобы понять, где произошел сбой.
— Но что мне сказать инспектору Тирадо?
— Пусть продолжает делать то, что он делает, — сказал Фалькон. — Он будет действовать по-своему, на свой страх и риск. У него не меньше шансов добиться успеха, чем у нас.
— Может быть, он слишком зациклился на русских.
— В этом я постараюсь его направить.
Свернув с проспекта Канзас-Сити, они въехали в Санта-Клару, к дому Консуэло.
— И все-таки я не перестаю думать о том, что погубила тебя.
— Ты уже говорила мне это ночью, а я сказал тебе на это…
— Ты пошел на преступление ради меня, — продолжала она. — Я заставила тебя вступить в сговор с гангстерами и соучаствовать в скверном деле, расследовать которое — твой служебный долг, за что ты деньги получаешь! Не могу передать тебе, до чего я…
— Мы с Франсиско Фальконом часто играли в шахматы, — сказал он. — Помнится, однажды он загнал меня в ситуацию, когда единственный ход, который я был в состоянии сделать, мог только еще больше ухудшить мое положение, а когда я сделал этот ход, его ответный ход мог означать для меня лишь необходимость нового губительного хода. И так оно и шло, пока он не поставил мне неизбежный мат. Когда я сделал ошибку, решив, что Дарио находится у тех русских, я тем самым втянул нас обоих в целую серию неотвратимых и ошибочных ходов. Не ты меня погубила. Погубил себя я сам своей близорукостью. Я запаниковал, потому что…
— Потому что Дарио значит для тебя почти столько же, сколько для меня, — сказала Консуэло. — А еще, я думаю, потому что все это напомнило тебе ту ужасную историю с Артуро, сыном Рауля. Ведь это тогда я влюбилась в тебя, четыре года назад, когда мы то и дело спрашивали друг друга: «Что же случилось с мальчиком?» Вот еще и поэтому ты так все воспринял — что к тебе словно вернулся весь тот ужас.
Фалькон затормозил. Машина встала посреди дороги. Невидящим взглядом он уставился вдаль, туда, куда уходила тенистая улица, где жила Консуэло.
— Как мог я это забыть? — пробормотал он. — Как могло случиться, что я упустил такое?
Шедшая сзади машина тоже встала, и, когда водитель понял, что из их машины никто не собирается выходить, он нетерпеливо засигналил, и Фалькон продолжил путь.
— Это случилось, когда я был на площади Сан-Лоренсо, — сказал он. — Как раз перед тем, как мы встретились в баре «Ла-Эслава». Голос в телефоне предупредил меня, что должно что-то произойти и будет это из-за меня. И что я это пойму, потому что вспомню. Но никаких переговоров и никакой торговли тут быть не может, потому что больше они звонить не станут.
— Вспомнишь? — повторила она. — Что же, по-твоему, они хотели сказать на этот раз?
— Не могу утверждать, что я много думал над этим, — сказал Фалькон. — Ведь это был всего лишь очередной звонок с угрозами. А я их получал немало.
— В тот вечер ты еще и уезжал куда-то.
— В Мадрид. На поезде. Туда мне и звонили и посоветовали не совать нос в чужие дела.
— А по каким делам ты ездил в Мадрид?
— По делам… делам, связанным с моей работой, — запнувшись, проговорил он. — …И еще по другому делу.
— Тому же самому, по которому ты летал в Лондон, когда похитили Дарио?
— Совершенно верно. Я подумал, что этот звонок в поезде я получил потому, что занимался Марисой Морено, хотел заставить ее заговорить. Потому, вернувшись в Севилью, я сразу же, до встречи с тобой, отправился опять к ней — дескать, пускай не думают, что я испугался звонков. Я даже сказал ей, что жду звонка от ее сообщников. И когда раздался тот звонок, заставший меня на площади Сан-Лоренсо, я не придал ему значения. Но автоматически связал его с Марисой.
