— Может, мне пойти?—засмущалась Верочка, когда шеф пришел себя. Любопытства в ее глазах, впрочем, было даже больше, чем восторга.
— Останьтесь, Вера Павловна. Мы уже кончаем.
— Я бы подвел итоги.—Степан Владимирович застегнул верхнюю пуговицу рубашки, поправил галстук. — Но лучше это сделать вам как непосредственному начальнику бывшего переводчика Соломина.
— Долго еще придется распутывать всю эту грязь, — заметила Зинаида Дмитриевна,—но насчет бывшего переводчика вы выразились очень точно. Я лично составлю ему при увольнении со-от-вет-ству-ющую характеристику.
— Волчий билет?—спросил Марк бесстрастно.
— Если вам угодно! — взвизгнула начальница. — Если вам угодно так называть характеристику, которая отразит многократные грубейшие нарушения служебной инструкции о контактах с иностранцами, соучастие в провокационной антисоветской выходке, вступление в аморальную половую связь с агентом ЦРУ—то да, волчий билет! Гарантирую вам, Соломин, что вы больше никогда в жизни не будете работать по специальности. Постараюсь.
— Какие у вас прямые улики? — терять было уже нечего. — Зайцевские сказки?
— Прямые улики!—задохнулся Грядущий.—Пусть ваш папаша днями и ночами благодарит своего баптистского бога, что нам неохота копаться в этом дерьме! Будь у органов прямые улики, ты бы отсюда прямо на Лубянку отправился! Я и невесте твоей сегодня же позвоню. Пусть знает, ты ее, небось, так же за нос водил, как и нас...
— Мясо. — Марк ткнул пальцем под ноги начальнице.
— Что?!
— Течет,— пояснил он.— И пол запачкает, и сумку, и босоножки ваши беленькие импортные запачкает, поберегитесь, Зинаида Дмитриевна.
— Что? Как вы смеете... в такую минуту... слов нет... Степан Владимирович... какой наглый враг... Ноги она все-таки подобрала подальше от ручейка.
— Я бы давно ушел,—сказал Марк.—Сами дверь закрыли.
— Молчать!—снова взорвался Степан Владимирович.—Встать! Встать!! Я кому говорю, сучье вымя!
— Заткнись, старый хрен!—посоветовал Марк с невыразимым наслаждением. — Заткни хлебало. То-то же.
Он поднялся, подошел к двери—ключ по-прежнему торчал в замке — и прислонился к ней спиной. В ушах у него гудело, коленки тряслись. Легко обругать в коридоре беззащитную Марью Федотовну, а каково знать, что по селекторному сигналу тут же явятся бойкие спортивные ребята из подвала. Сначала сами поработают, потом в милицию доставят.
— Что же вам, друзья мои разлюбезные, сказать на прощание?— начал он задумчиво. — Тебя, Верочка, поздравляю, выслужилась знатно. Стучи и дальше. Снова начнешь за границу кататься, тряпок навезешь полон дом, мебелью обзаведешься, да... только замуж тебя, пожалуй, не возьмут... Злая ты и человек плохой... Да и рожа, в общем, подкачала... Молчи! — крикнул он. — И открытку ту вовсе не я написал, кто-то из вашей компании постарался... А вы, Зинаида Дмитриевна, что за балаган тут устроили? Доносы, телетайпы, риторика идиотская. Никогда умом не блистали, а сегодняшний спектакль и вовсе ни в какие ворота не лезет. Совсем у вас мозги ваши советские набекрень.—В голосе его зазвучал упрек — Заладили: моральное разложение, провокации, инструкции... иностранцы... Плевать я хотел на вашу инструкцию. Вашу, в смысле советскую,—невесть зачем пояснил он.—Я, знаете, полюбил женщину. Может быть, впервые в жизни. А вы ее у меня отобрали. Вы, в смысле ваша власть, — снова сделал он никому не нужное уточнение. — Брата любимого в тюрьму посадили безвинно. Я за него вступиться хотел—вы же на меня кидаетесь, словно псы. Сколько же мне еще на брюхе перед вами пресмыкаться, подумайте сами? Двадцать семь лет, пора и честь знать. Конечно, я вам враг. И тебе, Остроухова, и тебе. Грядущий, и тебе, Зайцева, и этому,—он махнул рукой на парадный портрет,—тоже враг.
Неизвестно, то ли какая-то гипнотическая сила была в его словах, то ли все просто оцепенели от такой наглости, но никто не спешил обрывать бывшего переводчика. И кнопку селектора не нажимали.
— Вы вообще не люди. Нежить, гниль болотная. Так и подохнете в смраде душевном, без любви в сердце, а ты, Степан Владимирович, раньше всех. Паскудный ты мужичонка, Грядущий! Одна фамилия чего стоит—сам же небось выбирал, а? И кем бы ты был при другой власти? Пивнушку бы содержал... а то негров по ночам вешал... или евреев... Думали, буду у вас на коленях прощения просить?
Тут он почему-то сухо рассмеялся
— До свидания, дорогие,— спокойствие вдруг оставило его,— вот вам подарок на прощание, и всей Конторе, и вам лично!
Напрягшись, он разорвал тесемку на пакете. Под оберткой оказался небольшой гипсовый бюстик Ленина, тонированный под бронзу. Версии дальнейшего расходятся. По рассказу Верочки, Марк метил в стол Зинаиды Дмитриевны. Из истории, поведанной Свете самой начальницей, мишенью была лично она, а может, правда, и Степан Владимирович. На самом деле ни в кого Марк не целился, а попросту засадил подарком Уоррен в паркетный пол, в самый центр комнаты. Будь это бомба, от присутствующих и мокрого места бы не осталось. Но, и не будучи бомбой, бюстик разлетелся на куски с большим грохотом и шумом. Нос, ухо и кусок галстука Ильича угодили на стол начальницы. Женщины завизжали. Грядущий сунул было руку за личным оружием, одновременно потянувшись к селектору,— и вдруг обмяк, осел, расплылся, и, покуда у него по карманам выискивали валидол, Марк распахнул дверь и был таков. Через несколько секунд его уже не было в Конторе, а еще через некоторое время он затерялся в толпе пассажиров метрополитена.
Глава пятая
«По спирали, по незримой нитке облака вечерние плывут. Там у них и времени в избытке, и пространства куры не клюют. А у нас над городскою свалкой вьется ночь, и молодости жалко, и душа остывшая темна. Скверные настали времена.
Впереди—серебряные воды. Обернешься—-родина в огне. Дайте хоть какой-нибудь свободы, не губите в смрадной тишине! Глинистый откос. Шиповник тощий преграждает путь. В пустой руде воздуха и гибели на ощупь человек спускается к воде. Ненадолго он у кромки встанет, на секунду Господа обманет — и уйдет сквозь гордость и вину в давнюю, густую глубину...»
На том берегу Химкинского водохранилища золотился в прожекторных лучах шпиль речного вокзала, блистающий пароход подплывал к пристани, распространяя, как водится, звуки вальса и женский смех. А на тушинской стороне близилась осень, чувствовалось, что молодым ивам и березкам недолго осталось шелестеть листвою на слабом ветру. Марк подставил лицо этому ветру и заплакал. Как случайно и бездарно кончалась жизнь. Полосами и пятнами шли по воде отражения звезд и городских огней, шептались на отдаленной скамейке влюбленные.
«Нет, — думал Марк. — Я не Ветловский. Со мною все будет намного проще, не нужно черной воды и асфальта под окнами седьмого этажа. Не нужно».
Да, проще. Выждать пару дней, чтобы утихли страсти. Явиться в отдел кадров за обходным листком. Собрать подписи об отсутствии претензий. Ариадна, Зинаида Дмитриевна или ее заместитель, касса взаимопомощи. Первый отдел, шушуканье за спиной, чья-то жалость, чье-то злорадство. Выносить сор из избы, конечно, не станут, обойдется тишайшим образом. Чьи-то презрительные или равнодушные взгляды, ненужные слова. Коридоры, кабинеты, зеленое сукно столовой, если повезет, смывающий все летний ливень за окном.
«Права Зинаида, никто меня работать теперь не возьмет. Хер с ними Розенкранц оставил кое-какие телефоны, буду переводить. Или в сторожа пойти?»
Он присел на сырую скамейку у самой воды. Свежело. К пристани подплывали новые пароходы.
«Андрея мне Светка простила. И цена была невелика — поунижаться перед ее папашей. А вот Клэр она мне простит вряд ли. И за человека с волчьим билетом, пожалуй, не пойдет. Но все равно не жить нам с нею».
Кто же виноват во всем? Розенкранц? Андрей? Клэр? Сергей Георгиевич? Как же так вышло?
Пора было уходить с этого бедного берега, пора звонить в поисках ночлега. К матери не хотелось. Ивана не оказалось дома. Он снова опустил в автомат монетку и набрал номер Светы. Никого...
Он зажег свет в пустой, гулкой квартире. Постель оказалась убранной, комната—тоже. На веревках, пристроенных им в ванной, развешано белье, в том числе две его рубашки. Прачечной Света не доверяла, стирала сама на старенькой машине, вечном источнике огорчений. Белье завязывалось в узел, насос отказывал. Шутливо чертыхаясь, вычерпывал Марк из машины мыльную воду сначала ведром, потом кастрюлей наконец, кружкой. Хорошо здесь было.
За чаем на кухне Марк принялся размышлять, начать ли собираться сразу или лучше поутру. И куда везти вещи? И куда отправиться их хозяину? Мелькнула у него, конечно, и мыслишка попытаться все уладить, исправить и спустить на тормозах, но немедленно была отставлена за неосуществимостью.
Убежавший чайник залил не только плиту, но и чисто вымытый пол. Нагнувшись с тряпкой, Марк обнаружил под столом записку, сдутую сквозняком из раскрытой форточки.
