Лермонтов, как можно заметить и по приведенным цитатам, по-разному не только освещает, но и озвучивает каждый из эпизодов. Кровавому пиру в двадцать третьей главе сопутствовали, как мы помним, казачий народный хор и невидимый оркестр. Сложно и тонко озвучено и самое начало романа. Первый эпизод сопровождается колокольным звоном; во втором еле слышан шорох черных одеяний, обметающих пыль с каменных плит; в четвертом тишину ожидания службы нарушает лишь шорох толпы, но так как акустика здесь прекрасная, то даже шорох, производимый проникшими внутрь храма богомольцами, кажется «торжественным».
Ничего подобного в русской (да и не только русской) прозе XIX века мы не встречаем. И все-таки Лермонтов был не первым, кто попытался использовать в словесном искусстве эффект волшебного фонаря (кинематографа до кинематографа). В XVIII столетии волшебным фонарем называли «оптическую машину», изображающую на полотне различные «виды». В начале века следующего проекторное устройство, предтеча фильмоскопа, а значит, и кинопроектора, было усовершенствовано, в результате чего стала возможна публичная демонстрация раскрашенных гравюр и диапозитивов. Оптические зрелища вошли в моду. Стоила оптическая машина дорого. Елизавете Алексеевне такая игрушка была не по средствам, а вот у Державина волшебный фонарь был. Гаврила Романович рассматривал в него «картинные места своих усадьб», разбросанных по многим губерниям, и даже описал увлекательное сие занятие в знаменитом стихотворении «Евгению. Жизнь Званская». Вот только вряд ли Лермонтов обратил на «Жизнь Званскую» внимание. Следов пристального чтения произведений Державина в его поэзии мы не находим. Зато оптические зрелища наверняка видел. В годы его отрочества и первой юности без них не обходилось ни одно московское «гулянье».
В «Вадиме» проявилось и еще одно свойство деятельного лермонтовского ума: он «схватывал тысячу таких предметов, которые едва приоткрываются для других ценою кропотливого изучения».[31] На всеобщее недоумение «обывателей», вызванное долгим терпением военных поселенцев и видимой немотивированностью мятежного взрыва, Лермонтов ответил так:
«Люди, когда страдают, обыкновенно покорны; но если раз им удалось сбросить ношу свою, то ягненок превращается в тигра: притесненный делается притеснителем и платит сторицею – и тогда горе побежденным!» и далее:
«В XVIII столетии дворянство, потеряв уже прежнюю неограниченную власть и способы ее поддерживать, не умело переменить поведения».
Короче, уроки, преподанные отпущенному на вакации студенту нравственно-политического отделения Университетом Жизни, были столь серьезны, а его собственные мыслительные усилия, направленные на творческое постижение этих уроков, столь значительны, что императорский университет с его догматической, не имеющей ничего общего с жизнью «наукой» утратил в глазах Лермонтова всякий смысл.
Глава тринадцатая
Втом, что его расчет оказался ложным, что ни политика, ни юриспруденция в том виде, в каком ее преподносили господа Маловы, не нужны ему, что отсиживание положенных лекционных часов и зубрежка юридических терминов – пустая трата времени, Лермонтов убедился уже и на первом курсе. Но тогда еще действовала инерция – навыки прилежания, воспитанные Благородным пансионом.
За лето 1831 года он так быстро и внезапно повзрослел, что, видимо, без особого труда освободился от полудетского самолюбивого желания: всегда и всюду быть в первых учениках, дабы порадовать близких отличными успехами и отменным прилежанием. К тому же и в его личной жизни, в которой так долго не случалось ничего действительно значительного, произошли два события.
1 октября 1831 года в своем сельце Кропотово скончался Ю.П.Лермонтов. Умер, не успев проститься с сыном. Михаил Юрьевич едва успел на похороны.
Ужасная судьба отца и сынаЖить розно и в разлуке умереть.
При жизни отца вопрос о вине вставал лишь по отношению к отцу. Не стало его, и сын понял, что не только отец виновен перед ним, но и он – перед отцом. Пришел его черед молить о прощении и даже оправдываться:
…Я ль виновен в том,Что люди угасить в душе моей хотелиОгонь божественный, от самой колыбелиГоревший в ней…
Разлуку с тем, кто «дал ему жизнь», Лермонтов всегда переносил болезненно, хотя старался не показывать этого. Ведь еще с отроческих лет его девизом стало: «Страдать без всяких признаков страданья». Но, видимо, лишь после 1 октября 1831 года он смог посмотреть на семейную драму не со своей, а с отцовской стороны. С этой точки зрения отказ от сына ради блага сына выглядел не расчетом разума, а подвигом самопожертвования. Высшим проявлением человеческого духа.
Но ты свершил свой подвиг, мой отец…
Вторым событием переломного 1831 года была любовь. Влюблялся Лермонтов и раньше. В Катеньку Сушкову. В Натали Иванову. Но то, что произошло с ним в год первого взрослого горя, не походило на прежние увлечения. Аким Шан-Гирей вспоминает:
«Будучи студентом, он был страстно влюблен… в молоденькую, милую, умную, как день, и в полном смысле восхитительную В.А.Лопухину; это была натура пылкая, восторженная, поэтическая и в высшей степени симпатичная. Как теперь, помню ее ласковый взгляд и светлую улыбку; ей было лет 15–16; мы же были дети (Аким Шан-Гирей четырьмя годами моложе Лермонтова. – А.М.) и сильно дразнили ее; у ней на лбу чернелось маленькое родимое пятнышко, и мы всегда приставали к ней, повторяя: “У Вареньки родинка, Варенька уродинка”, но она, добрейшее создание, никогда не сердилась…»
Лермонтов несколько раз рисовал свою «мадонну», и все-таки из всех ее портретов самыми выразительными оказались словесные. Первый – в драме «Два брата»:
«…Ее характер мне нравился: в нем я видел какую-то пылкость, твердость и благородство, редко заметные в наших женщинах… что-то первобытное, допотопное, что-то увлекающее… я был увлечен этой девушкой, я был околдован ею; вокруг нее был какой-то волшебный очерк; вступив за его границу, я уже не принадлежал себе».
Кроме словесного, существует и акварельный портрет Лопухиной – в костюме и гриме княгини Лиговской. Он очень тщательно и на первый взгляд слишком уж холодно прописан, но и тщательность, и пунктуальность (отсюда впечатление холодности) – не от отношения к «модели», а от стремления понять когда-то ясную, как день («было время, когда я читал на ее лице все движения мысли так же безошибочно, как собственную рукопись»), а теперь, после замужества, непонятную, спрятавшуюся «в себя» женщину:
«Княгиня Вера Дмитриевна была… 22 лет, среднего женского роста, блондинка с черными глазами, что придавало лицу ее какую-то оригинальную прелесть и таким образом, резко отличая ее от других женщин, уничтожало сравнения, которые, может быть, были бы не в ее пользу. Она была не красавица, хотя черты ее были довольно правильны. Овал лица совершенно аттический и прозрачность кожи необыкновенная. Беспрерывная изменчивость ее физиономии, по-видимому несообразная с чертами несколько резкими, мешала ей нравиться всем и нравиться во всякое время, но зато человек, привыкший следить эти мгновенные перемены, мог бы открыть в них редкую пылкость души и постоянную раздражительность нерв, обещающую столько наслаждений догадливому любовнику. Ее стан был гибок, движения медленны, походка ровная. Видя ее в первый раз, вы бы сказали, если вы опытный наблюдатель, что эта женщина с характером твердым, решительным, холодным, верующая в собственное убеждение, готовая принесть счастие в жертву правилам, но не молве. Увидевши же ее в минуту страсти и волнения, вы сказали бы совсем другое – или, скорее, не знали бы вовсе, что сказать».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
