«Княгиня Вера Дмитриевна была… 22 лет, среднего женского роста, блондинка с черными глазами, что придавало лицу ее какую-то оригинальную прелесть и таким образом, резко отличая ее от других женщин, уничтожало сравнения, которые, может быть, были бы не в ее пользу. Она была не красавица, хотя черты ее были довольно правильны. Овал лица совершенно аттический и прозрачность кожи необыкновенная. Беспрерывная изменчивость ее физиономии, по-видимому несообразная с чертами несколько резкими, мешала ей нравиться всем и нравиться во всякое время, но зато человек, привыкший следить эти мгновенные перемены, мог бы открыть в них редкую пылкость души и постоянную раздражительность нерв, обещающую столько наслаждений догадливому любовнику. Ее стан был гибок, движения медленны, походка ровная. Видя ее в первый раз, вы бы сказали, если вы опытный наблюдатель, что эта женщина с характером твердым, решительным, холодным, верующая в собственное убеждение, готовая принесть счастие в жертву правилам, но не молве. Увидевши же ее в минуту страсти и волнения, вы сказали бы совсем другое – или, скорее, не знали бы вовсе, что сказать».
Оба портрета, несомненно, очень близки к натуре. Сходство подтверждает поэтический образ, созданный в стихотворении, написанном летом 1832 года:
…все ее движенья,Улыбки, речи и чертыТак полны жизни, вдохновенья,Так полны чудной простоты.Но голос душу проникает,Как вспоминанье лучших дней,И сердце любит и страдает,Почти стыдясь любви своей.
На том, что моделью для литературных портретов Веры Лиговской послужила Варвара Александровна Лопухина, сходятся практически все биографы Лермонтова. Что же касается подробностей их «романа» – как он развивался в реальном времени и реальных обстоятельствах, – то они до сих пор излагаются по Висковатову – Шан-Гирею, то есть в сильно романтизированном варианте: любовь с первого взгляда, причем взаимная. Об этом, дескать, свидетельствует и запись в дневнике поэта, сделанная в день именин Варвары, 4 декабря 1831 года: «Вечером, возвратясь. Вчера еще я дивился продолжительности моего счастья. Кто бы подумал, взглянув на нее, что она может быть причиною страданья?»
Между тем сам Михаил Юрьевич, оглядываясь назад, в романе излагает сию историю несколько иначе. Романтические отношения между Верочкой Р. и Жоржем Печориным завязываются летом, в Подмосковной богатой тетушки; им предшествует длительный период простого приятельства, когда Жорж, привыкнув видеть Верочку слишком уж часто, «не замечал в ней ничего особенного». Действительно, судя по стихам, написанным осенью 1831-го, зимой и ранней весной 1832-го, Лермонтов, как и Печорин в «Княгине Лиговской», в течение года не замечает ничего особенного в младшей сестренке Алексиса. Да, мила, но сущий ребенок, даже не выезжает, тогда как он, поставив крест на университетских премудростях, не пропускает ни одного из «зимних праздников», до которых Москва такая охотница. (Именно в эту зиму, напоминаю, написана серия новогодних эпиграмм и мадригалов.) Явно пережиты, а не сочинены, не выдуманы и такие стихи:
Пускай ханжа глядит с презреньемНа беззаконный наш союз,Пускай людским предубежденьемТы лишена семейных уз,Но перед идолами светаНе гну колена я мои,Как ты, не знаю в них предметаНи сильной злобы, ни любви.Как ты, кружась в веселье шумном,Не чту владыкой никого.Делюся с умным и безумным,Живу для сердца своего;Живу без цели, беззаботно,Для счастья глух, для горя нем,И людям руку жму охотно,Хоть презираю их меж тем!..Мы смехом брань их уничтожим,Нас клеветы не разлучат;Мы будем счастливы, как можем,Они пусть будут как хотят!
Прелестнице, 1832
Беззаконный союз с «прелестницей», естественно, ничуть не мешает общению с Натальей Федоровной, учтем и этот момент. Мишель по-прежнему принят в доме Ивановых, о чем свидетельствуют стихи, вписанные в альбом и самой Н.Ф.И., и ее родной сестры Дарьи. В ту же зиму создано и хрестоматийное: «Я не унижусь пред тобою…»
Словом, до конца зимних праздников 1831–1832 годов Лермонтову было совсем не до девочки с родинкой, а в последующие месяцы (до лета в Середникове) и тем паче, хотя и совсем по другой причине. Но то, чего не замечал сам Мишель, заметила Елизавета Алексеевна. И, конечно же, обеспокоилась. Виду, само собой, не подала, но когда Екатерина Аркадьевна, пригласив, как обычно загодя, на лето в Середниково, сообщила, что Сашенька Верещагина без Лопухиных ехать не хочет, всполошилась. Девочка Елизавете Алексеевне нравилась: в ней так же, как и в брате ее старшем, Алеше, задушевном Мишенькином друге, основательность натуры чувствовалась. И брат, и сестра – не из тех, кто влюбляется впопыхах и в одночасье. Но это-то и пугало: ежели так и дальше пойдет, ничего не останется как жениться. При всем своем благоразумии Елизавета Алексеевна не могла представить внука женатым – даже на милой Лопухиной.
Ни слова, ни взгляда неодобрительного, ни намека на неудовольствие себе не позволила. Так затаилась, что даже внука обманула: в твердой уверенности пребывал, что милую бабушку ничуть не заботят перемены в его душевной жизни. Она и в самом деле радовалась, видя Мишеньку счастливым и оживленным. Ни в мыслях, ни в молитве ночной, тайной, не погрешила против союза невинного. И все-таки: не ко времени эта страсть, не ко времени. Вот если бы вдруг не по воле ее, а само собой расстроилось, беспричинно и безгорестно, – и для девочки черноглазой, и для внука ненаглядного, – с облегчением бы вздохнула.
А ведь и в самом деле – расстроилось. Причем само собой! Образ висящего на полугоре камня – центральный образ романа, над которым Лермонтов в ту зиму работал, – оказался куда более многосмысленным и многозначным, чем предполагал восемнадцатилетний автор. Он стал как бы знáком и его собственной судьбы. Стоило составить очередной план жизни и сосредоточить всю свою волю на его осуществлении, как невидимый камень срывался с невидимой полугоры и от прекраснейшего плана оставались лишь дребезги. Не успел Лермонтов после зимних вакаций 1832 года явиться на занятия, как товарищи ошеломили его сообщением о начавшихся в университете арестах. Тайное общество открыли: хватают всех без разбору – и вправду замешанных, и по наговору. А в чем вина – сам комендант Крутицких казарм генерал Стааль объяснить не может. Через верных людей навела госпожа Арсеньева справки: «образ мыслей, противный настоящему правлению». Да если за это хватать начнут, ее внука тут же притянут! И без допроса обойдутся: полистают тетради – и прощай, воля!
Из безопасного Москва самым что ни на есть опасным местом сделалась! А в университете – самое пекло. Мальчишка Струйских, конечно, сам виноват – отец за разврат потерпел, и сын в него.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
