На столике перед Чарли расстелена газета, на ней расставлены баночки с краской. Нетвердой рукой он наносит последние мазки на корпус модели американского локомотива "Могол 2-6-0 Тендер", паровой двигатель, главнейшее достижение века, да, переворот в технике.
Из-за выпитого шампанского все перед глазами Чарли слегка расплывается, он пытается сосредоточиться. Но красная краска стекает каплями, наползая на черный цвет через ровненькую ограничительную линию. Вид у паровоза кошмарный. Однако Чарли продолжает красить, все чаще попадая кисточкой не туда. Красные капли попали даже на серебристый металл колеса, однако Чарли не удосужился их стереть.
Услышав, что подъехала машина, он лишь поднимает голову, чтобы посмотреть. Видит знакомый инструкторский "форд-фиеста" с нашлепкой "Джор-низ", замечает, что Морин сама ведет машину, но Питера рядом нет, однако эта поразительная деталь не задевает его сознания.
Услышав скрежет ключа в замочной скважине, он продолжает раскрашивать модель. Боковым зрением он видит, как Морин входит, как медленно обводит взглядом пол, на котором разложены вещи, и стулья, на которых они развешаны. Теперь хорошо видны и расцветки. Цвета насыщенные, бескомпромиссно яркие. Интенсивные желтые и голубые, карамельно-розовые, ослепительно-зеленые, как молодая листва. Гостиная похожа на замершую картинку в калейдоскопе. Морин шагает, переступая через вещи, к стулу напротив Чарли. Она неспешно, с комфортом усаживается и смотрит Чарли прямо в лицо. Он не ожидал, думал, что она не посмеет, отведет глаза.
— Ты не хочешь снять пальто?
Вот единственная фраза, которая приходит Чарли в голову.
— Это ни к чему.
Чарли с понимающим видом кивает, хотя на самом деле ему совершенно неясно, что она имеет в виду. Он приготовился к покаянию, к тому, что она захочет облегчить душу.
Хмель уже немного выветрился, ему отчаянно хочется добавить еще, но нечего, и еще ему отчаянно хочется разрядить атмосферу, не важно как.
— Ты все их украла, да?
— Да.
Морин с готовностью кивает. Ни краски стыда, ни попыток оправдания. Чарли вдруг ощущает, что сейчас ему предстоит не нападать, а защищаться, и не понимает, откуда взялось это предчувствие.
— Тут же их сотни!
— Да, наверное.
— Я ни разу их на тебе не видел. Ни одной.
— Да.
Господи, сплошные тайны… Чарли хватает стакан — и лишний раз убеждается, что он совершенно пуст. Он ждет объяснений, даже проклятий, но она молчит и молчит, и это выводит Чарли из равновесия. Будь что будет, он все равно должен разобраться, пробиться сквозь эту давящую завесу.
— Почему? Почему ты это делала?
— Не знаю.
— Что значит "не знаю"?
Лицо у Морин напряженное и замкнутое. Чарли с растерянностью отмечает, что на нем ни намека на раскаяние, только жесткая решимость.
— То и значит, что не знаю.
Чарли стряхивает пепел в переполненную хрустальную пепельницу. Морин встает, берет пепельницу, собираясь отнести ее к помойному ведру. Чарли хватает ее за руку:
— Господи ты боже мой, Морин. Оставь ее в покое.
Морин покорно ставит пепельницу назад и снова усаживается. Чарли видит, что лоб ее сильно наморщен, будто она обдумывает что-то тяжелое и мучительное…
— Твоя беда в том, Морин…
— А твоя беда в том, Чарли… — вдруг резко перебивает она, таким тоном она никогда еще с ним не разговаривала. А следующая ее фраза будто ударяется в невидимую стену и отскакивает, как мячик. — Знаешь, в чем твоя беда, Чарли?
Морин ищет нужные слова, которые она так долго держала взаперти, что даже забыла о том, что они существуют. И она вытаскивает их на божий свет, который уже наполнился холодной синевой.
— В том, что ты все всегда про себя знаешь. Что тебе нужно работать в своей типографии. Что тебе нужно достраивать дом. Что ты можешь сооружать свой особый мир, свои железные дороги и станции. Ты, в сущности, порядочный правильный человек. А я нет. Я гораздо хуже тебя. И в моей жизни есть много вещей, о которых… ты даже не догадываешься.
Чарли лишь покорно кивает, надеясь, что в конечном итоге сумеет разгадать все эти шарады.
— Лучше бы ты ничего не трогал, Чарли. И все шло бы как шло. Перемены — это всегда риск. Тебе самому было бы лучше.
Чарли делает вид, что не слышал последней фразы.
— При чем тут я? Сейчас речь не обо мне. Зачем ты воровала все эти вещи?
Морин отвечает с ходу, без малейшей заминки:
— Это приятно.
— Разве? А что именно?
— Много чего.
— Но все-таки?
Боже, какая мука… Ему хочется схватить Морин за плечи и вытрясти из нее правду, но он ни разу даже пальцем ее не тронул, ни разу за все эти годы.
— Мне трудно объяснить. Приятно брать вещи в руки. Выносить их. Их же специально развешивают перед тобой, чтобы разбудить в тебе желание ими обладать. Владельцы магазинов включают это в стоимость.
— Что включают?
— Издержки на возможные кражи. Они сами это разрешают, — как бы. Поэтому все не так уж страшно, можешь за них не переживать. Но мне нравилось не столько брать эти вещи, не столько сам процесс кражи. Это заставляло, конечно, поволноваться. Но меня толкало на это совсем другое.
Наступает пауза. Разговор их развивается по принципу русской рулетки — револьвере огромным барабаном, в котором тысяча пустых гнезд, но есть несколько с настоящими смертоносными патронами. Каждый фрагмент диалога — как поворот барабана и щелчок курка. Чарли все больше втягивается в опасную игру:
— И что же?
(Щелчок.)
— То, что ничего потом не происходило.
— В каком смысле?
— Я делала гадость. И ничего потом не происходило. Я снова делала гадость. И опять ничего. Я снова совершаю кражу, вторую, третью… десятую. И ничего не происходит, Чарли. Не было… никаких последствий. Понимаешь? Мне все сходило с рук.
Чарли смотрит на нее, его смятение растет.
— Господи, что ты такое несешь? — растерянно бормочет он.
(Щелчок.)
— Оказывается, можно делать гадости, Чарли. Можно запросто их делать, и ничего не изменится, и все твердит тебе: ничего с тобой не случится. И в конце концов сама начинаешь это понимать… Что да, можно делать все что угодно.
(Щелчок.)
— Все что угодно?
(Щелчок.)
— Да. Но это еще не все… эти кражи давали мне еще кое-что.
— Так-так, я слушаю.
Он пытается говорить суровым тоном, чтобы сохранить преимущество обвинителя, перед которым держат ответ, но на самом деле он чувствует себя как первоклассник в кабинете директора, знающий, что порки не миновать, что розги уже приготовлены.
— Когда мы только сюда переехали, Чарли, я была страшно одинока. У меня не было ничего. У меня забрали все. Все, что было моей жизнью.
— Но это было начало новой жизни. Нашей с тобой новой…
— Это походило… мне казалось, что я очутилась в пустоте, где нет ничего, совсем ничего — для меня. Все те, кого я знала, все то, что было мне хорошо знакомо, — все-все осталось в прошлом. Но я согласилась на это ради тебя. Итак, у меня ничего не было. А у тебя была твоя работа, твои поезда, твой новый дом, которым ты хотел похвастаться перед Томми. Твои карты, эта твоя проклятая пристройка. У тебя была я. Я пожертвовала даже своей работой. Знаю, знаю, ты считал, что это каприз, захотелось дуре иметь деньги на булавки. Что это вообще не в счет. Но это была моя работа. Так вот, мне необходимо было ощутить себя кем-то еще, что-то иметь за душой.
(Щелчок.)
— Тебе необходимо было ощутить себя воришкой? Стать такой же, как наш жуликоватый Томми?
— Иметь тайну. Свои секреты. Это было самым восхитительным… Каждый раз я ощущала, что у меня появилось что-то мое, личное. Что-то, что не имеет отношения к тебе. У меня становилось все больше секретов, это было страшно приятно, и ничего со мной не случалось, никто ни о чем не догадывался.
— Ясно.
— А потом… потом мне захотелось других тайн, не только этих. Нет, не совсем так. Я не то чтобы их хотела… я просто перестала их бояться, теперь мне не страшно было их заводить.
— Ясно.
И вдруг в памяти Чарли всплыл еще один, совсем свежий факт, цепкий, как заноза.
(Щелчок и… "бах!".)
— Когда ты сейчас подъехала…
— Да.
Морин знает, что приближается самое главное. И она рада этому.
— Ты ведь была одна?
— Да. Одна.
— Но тебе нельзя ездить одной. У тебя нет прав.
Наступает долгое молчание, во время которого Морин в полной мере осознает, что вся ее замужняя жизнь вот-вот сорвется в бездну, разлетится на мелкие кусочки. У нее еще есть возможность сделать шаг назад. Самая последняя. Морин снова набирает в легкие побольше воздуха… все… она окончательно поняла, что больше не в состоянии находиться между молотом и наковальней.
