На этот вопрос, непосредственно обращенный к матросам, ни тот, ни другой не дали никакого ответа.
Жак нетерпеливо топнул ногой.
— Надо будет объясниться с капитаном — сказал он. — Там происходят гнусные вещи, которые люди с душой не могут больше выносить.
— Не говорите так громко, пойдемте лучше со мной, — кротко заметил Эксюпер, увлекая его к корме.
Жак после минутного колебания последовал за своим собеседником. Оба уселись на корме, возле нактоуза[7].
— Сударь, — начал Эксюпер, — вот уже несколько недель мы путешествуем вместе и только сегодня мы заговорили друг с другом. Знаете вы, кто я?
— Нет, а между тем, извините за откровенность, какая-то невольная симпатия влечет меня к вам.
— Я со своей стороны тоже не раз чувствовал непреодолимое желание заговорить с вами, но я не смел.
— Отчего это?
Эксюпер вспыхнул.
— Потому что вы, без сомнения, не знаете, откуда я.
— Какое мне дело!
— Нет, нет. Зачем хитрить! — возразил Эксюпер. — В моей жизни случилось большое несчастье, я убил человека!
— Вы! — невольно вырвалось у Жака. С самой первой встречи с Эксюпером его всегда поражало безмятежное спокойствие, разлитое по лицу этого человека. О, неужели такое выражение лица мог иметь убийца?
— Говоря «Я убил», я выразился не совсем точно. Я попробовал, в порыве бешенства, наказать одного обокравшего меня мерзавца, но его разбитый череп был починен, и только несколько месяцев тому назад он отдал свою подлую душу дьяволу, в то время как я.
— Ну, что же?
— Я семь лет пробыл на каторге.
Невольным движением Жак попятился от своего собеседника.
— Вот, видите ли, — грустно произнес Эксюпер, — я имел основания предупредить вас. К чему хитрить, к чему хитрить…
Голос Эксюпера дрожал, когда он произносил эти слова. Жак, невольно тронутый его тоном, быстро шагнул к нему.
— Милостивый государь, — сказал он, — я не вызывал вас на признания. Но так как вы уже сделали первый шаг, то, по-моему, лучше всего полностью открыться мне. К несчастью, я сам хорошо знаю, какие ужасные последствия влекут иногда за собой человеческие заблуждения.
— Что хотите вы этим сказать? — спросил Эксюпер.
— Я сам был осужден на смерть.
— Как! За какое же преступление?
— По обвинению в двух убийствах, которых не совершил.
— Вы были невиновны?
— О, не сомневайтесь в этом, даю вам честное слово!
— Я верю вам. И так как мне кажется, что мы в будущем можем быть полезны друг другу, я расскажу вам сейчас всю свою историю, и если вам угодно, вы тоже изложите мне свои похождения.
И без малейшего колебания Эксюпер поведал Жаку все подробности того любопытного дела, в котором ученый Лемуан играл такую низкую роль.
В голосе его звучало столько искренности, что Жак нисколько не сомневался в правдивости его рассказа. В свою очередь он рассказал ему свою жизнь с самого детства.
— Вот это хорошо, — сказал Эксюпер, когда Жак умолк. — Вы признались мне в своих грехах, да еще и раскаиваетесь в них. У меня же на совести только одно непредвиденное несчастье, о котором вы уже знаете, но я нисколько не раскаиваюсь в своем поступке. В этом вся разница между нами. Но не думайте, что я ради пустого любопытства свел разговор на эту тему. Прежде всего скажите, испытываете ли вы доверие ко мне?
— Слушая вас, я сознаю, что вы заслуживаете уважения порядочных людей.
— Благодарю вас за доброе слово! Ничто не могло бы доставить мне большого удовольствия. Этим одним словом вы приобрели себе друга, который докажет это вам на деле, когда вы будете нуждаться в нем. Теперь поговорим о другом. Прежде всего заметьте вот что: мы с вами хоть и разговорились всего в первый раз, да и то случайно, но все-таки теперь знаем друг друга: я — беглый каторжник, вы — осужденный на смерть, уже почти прощенный. Теперь нам остается задать себе вопрос: что за люди окружают нас?
— Матросы, я полагаю.
— Неужели? Ах, мой милый, я, знаете ли, специально занимался изучением всех языков, распространенных на земном шаре, но, кроме мертвых, редких и забытых языков Запада и Востока, кажется, есть еще один, на котором общается только весьма ограниченное число особого рода индивидуумов.
— И язык этот?
— Называется «арго».
— Но ведь это язык воров?
— И каторжников. Мне приходилось слышать его. Я его изучил и даже, благодаря этому наречию, сделал несколько весьма редких открытий. Но дело не в этом. Мы теперь в океане, близ Зеленого Мыса, среди матросов, которые, естественно, должны бы были говорить на морском жаргоне. Но как объясните вы мне то обстоятельство, что эти достойные люди бегло говорят на языке каторжников?
— В самом деле?
— О, я не ошибся, и настолько же бегло, как я говорю на языке Мольера и Шекспира. Но, чтобы говорить на каком-нибудь языке, надо сначала изучить его. Не можете ли вы объяснить мне, где эти превосходные матросы научились столь выразительному наречию? Что касается меня, я вижу только одно объяснение этому факту — они все побывали на каторге!
Жак только собирался ответить, но в ту минуту, когда Эксюпер излагал доводы, основанные на самой здравой логике, под ним вдруг открылась опускная дверь и наш лингвист тут же провалился в люк, крышка которого тотчас же закрылась за ним.
— Помогите! Несчастье! — в испуге крикнул Жак.
В эту минуту перед ним возникли двое каких-то незнакомцев.
— Что вы сказали? — спросил один из них.
— Тут сейчас в трюм провалился человек!
— Ничего, — возразил тот — Один из люков плохо закреплен, вот и все!
— Но он, может быть, ушибся, и я хочу…
— Несколько легких ушибов. Что за важность! Фельдшер займется им! А вам не угодно ли вернуться в свою каюту, так как ночь будет скверная.
Эта, в сущности, вежливая просьба была произнесена тоном, не допускавшим возражений. Жак не мог не заметить этого.
В первое мгновение он хотел было возразить, но тут ему пришли на ум последние слова Эксюпера. Ему необходимо было остаться одному, чтобы все обдумать.
— Я повинуюсь, — хладнокровно отвечал он.
И с этими словами Жак направился к лестнице, ведущей в отведенную ему каюту в кормовой части судна.
Но едва ступив на первую ступеньку, он внезапно оглянулся.
— Милостивый государь, — сказал он, — вы отвечаете мне, по крайней мере, что никакое несчастье не угрожает господину Эксюперу?
— Даю вам слово, — ответил тот с иронической усмешкой.
Жак отправился в свою каюту. Через минуту ее дверь закрылась за ним, и он слышал, как ее запирали снаружи железным засовом.
Зачем это держали его, как арестанта? Неужели боялись, что он убежит? Но куда же, разве море, его окружавшее, не было самой надежной и непреодолимой преградой?
Да и к чему бежать? Ведь он с радостью принял предложения, переданные ему почтенным Маладреттом.
Мысль об искуплении ошибок прошлого трудом и риском была так заманчива, что Жак даже и не думал вдаваться в подробности.
Маладретт внушал ему доверие. Широкое, исполненное надежд поприще, открывавшееся перед ним, неудержимо влекло его вперед.
Он находил весьма вероятным это помилование при определенных условиях. К тому же, разве тот, кого считал он хозяином судна, отрицал, что во всем этом был только исполнителем воли маркизы де Фаверей?
Одного этого имени достаточно было для Жака, чтобы мигом рассеять все сомнения. Этим же именем опровергал он подозрения, по временам возникавшие у него.
В самом деле, манеры членов экипажа, набранного стараниями господина Маладретта, не могли внушать особого доверия. И всякий, обладая хотя малейшей дозой опытности, которой совершенно не хватало Жаку, на его месте сразу заметил бы на лице этих странных людей клеймо порока и разврата.
В то время, как Мюфлие, Кониглю и братья Мартен дрались в таверне «Золотой якорь», Жак был уже отправлен на корабль и заперт в отведенной ему каюте.
В течение всей первой недели он был лишен элементарной свободы. Быть может, его враги боялись, чтобы он случайно не узнал кого-нибудь из Волков, которых приходилось ему видеть раньше?
Но воспоминания Жака о прошлом были так неясны, сбивчивы, черты бандитов, которых случалось ему видеть лишь изредка, так смутно запечатлелись в его памяти, что это опасение было излишним.
Да, наконец, какую он мог представлять угрозу? Разве он не был в полной власти своих врагов? Разве мог он сопротивляться?
Потому уже ему позволено было выходить на палубу.
Но Жак и не думал обижаться на подобное обращение с ним. Разве он не был осужден? Какое право имел он выражать свое неудовольствие, он, обязанный жизнью таинственной покровительнице, которой он поклялся в покорности и преданности? Его, правда, удивляли некоторые подробности жизни на этом странном корабле, но он приписывал их особенностям морского ремесла. Но все же кое-что настораживало.
