Вот этого человека заметили наверху, вырвали его с корнем, вернее, с креслом, из родного онкологического института и поставили во главе огромной больницы. В центр распада.
Ну ладно. Допустим, хозяйство он поправит. Но люди, люди больничные: анонимщики, доносчики, правдоискатели. А ведь он мягкий человек. Ломать хребты не умеет. В кабинет, между тем, вваливается пенсионер — председатель МК и с порога уже кричит, что любит правду-матку и всегда будет ее резать в глаза, и по лацкану пиджака уже себя колотит. Правдоматочник… А следом за ним гуськом, косяком и другие пошли, такие же. И плеснули они тут разное из подкорок своих. А еще потом молодой человек спортивного вида (ученый, по-английски читает, модели строит, ЭВМ использует). Только сейчас его совсем другое занимает. Он выявил фальсифицированную электрокардиограмму (так ему, по крайней мере, кажется), и вот он очень просит засадить в тюрьму свою коллегу. Вообще тюремных исков и разговоров очень много. Требуют посадить зав. рентгенологическим отделением за нарушение финансовой дисциплины, или вот зав. отделением пластической хирургии: у нее кольца золотые, голос нахальный, и вообще она чуждая. Еще тут есть клинические алкоголики и морфинисты, но этих немного, они как нацменьшинства — вкраплены в общую массу. А масса бродит и бредит — ищет истину в рабочее время. Заостряет вопросы, находит виновных. Они смело вскрывают, взрывают, рвут, врут. Конечно, друг другу хамят, конечно, подсиживают. А работать когда? Один против всех, все против одного. Такая публика.
Собственно, потому и развалилась больница. Потому рухнули стены и трубы, замкнули сети, провалился паркет и раскололся мрамор. Вечный мрамор затрещал. Ибо — сначала люди, а потом камни. Люди сначала. И значит, никакие ремонты не помогут, пока эти люди — такие. Что же делать? С чего начать? Решили начать с театра.
Пригласили знакомых актеров из театра имени Горького. Рассказали им все: и про анонимки, и про паркет. И попросили воздействовать на этих людей средствами искусства. Имея в виду, что они сидят здесь, в зрительном зале. Показать, опозорить и заклеймить и жалобщиков, и доносчиков, и громогласных хамов, и подпольных шептунов. Каждую тварь в отдельности и разом всех, да так, чтобы весь этот смрад задымил со сцены прямо на зрителей. Такие темы не раз обыгрывались на эстраде, и артистам не пришлось долго копаться в репертуаре. И вот в какой-то Табельный День объявляют традиционный доклад, а после — выступление артистов в порядке культурного отдыха. Отгремел оратор и закруглился. Публика, конечно, не подозревает на местах. Актеры выходят на сцену. Музыкальное сопровождение. Текст! И вот они видят самих себя, со стороны. Вот анонимщик. Никакой он не отважный сигнальщик, не с капитанского мостика через бури и ураганы шлет он свой спасительный сигнал, а просто он — гадина и мразь: «Разводит опиум чернил слюною бешеной собаки…»
И доносчик — тоже тварь. И громогласный хам, и вонючий шептун. Смотрите на сцену, слушайте, узнавайте себя! И что же они — возмутились? Зарычали от боли? Освистали артистов? Нет: они зарыдали! Это правда. И сквозь слезы они говорили: «Почему нам это не показали раньше? С этого надо было начинать!». И в их глазах, огаженных мочой и злобой, вспыхнуло и проросло человеческое…
Потрясенные актеры от такой неслыханной реакции зала почувствовали себя великими. И тогда они стали играть так, как никогда еще не играли. И в зале началось что-то невообразимое. Теперь уже плакали все, и сам устроитель этого спектакля тоже расплакался, хотя ему это было уже ни к чему, да и по натуре он совсем не сентиментален. Актеры за кулисами сказали ему, что они родились, учились, работали и жили ради этого часа. А я, когда мне рассказали эту историю, вспомнил пьесу Е. Шварца «Дракон». Там подлец-бургомистр упрашивает благородного рыцаря Ланцелотта оставить в покое его город и горожан. Бургомистр плох, да ведь и жители не лучше: предатели, ублюдки, конформисты. Бургомистр знает, что говорит; яркими примерами и фактами он доказывает, что они подонки, что души у них собачьи. «Оставь их мне, — просит он Ланцелотта. — Тебе ли, благородному рыцарю, заниматься этой мразью?»
— Нет, — отвечает Ланцелотт. — И все-таки они люди!
Пересказанные здесь сюжеты — не святочные рассказы, а протоколы. Нравоучительная мораль, которая здесь пробивается, не парниковая, она сама выросла, как трава на лугу. Ах, мы совсем не похожи на маленьких гимназисток, с упоением читающих Лидию Черскую. Но что поделаешь, в жизни всегда есть место протоколу, похожему на святочный рассказ, равно как и всегда есть место подвигу…
А почему бы и нет?
Впрочем, эту нашу протокольную мораль не будем нарочито вытаскивать, жевать, тем более навязывать, помятуя, что не спорят о вкусах. И только самую последнюю реплику нужно бы выделить, акцентировать, сделать даже позицией, если достанет сил: и все-таки они люди!
Отсюда исходя рассмотрим личность гражданина Калякина и других.
Гражданин Калякин написал в редакцию журнала «Здоровье» письмо № 98647 и задал ряд вопросов относительно «шишки, расположенной на уровне локтя». Редакция направила письмо в Министерство, Министерство — в облздрав, тот в горздрав, а этот уже ко мне с последним грифом «для исполнения». Сопроводиловка предлагает обследовать больного в онкологическом институте и организовать необходимое лечение по поводу опухоли в области локтя. Выезжаем к нему домой, а его дома нет, оставляем записку с приглашением в диспансер.
На следующий день он приходит с женой. Сам взволнован, взвинчен, жена в слезах. Ночь не спали. У него маленький жировик на передней брюшной стенке «на уровне локтя». Предлагаю операцию — убрать жировик, закрыть вопрос. А жена рыдает:
— Это не он писал, это я писала, это я…
— Ну, пусть вы, какая разница?
— Конечно разница, — она кричит, — за что же ЕГО оперировать?
— Господи, да не путайте вы, не запутывайте.
Объясняю подробно, четко, доброжелательно. Кажется, поняли, вроде успокоились. Удаляю липому, он уходит.
Сажусь писать ответ в горздрав, который дальше отпишет в облздрав, а те — в Министерство, а оттуда уже и в самое «Здоровье» пойдет ответ № 98647. Но, ах, боже мой, не нахожу ни письма заявителя, ни сопроводиловки. Это же скандал! Письма и жалобы трудящихся! Они ж по единой графе идут, в одной рубрике — на контроле, на учете, на подсчете, на конвейере, и еще черт знает на чем. Опять мне голову оторвут. Да куда же они делись, проклятые? Вот же другое письмо № 96850 на месте, лежит в ящике, и сопрово-диловка к нему аккуратно пришлепана, а № 98647 как языком слизнули. Завхоз улышал мои выкрики, вмешался:
— Да вы не волнуйтесь, это письмо жена больного взяла, Вас кто-то из кабинета вызвал срочно, они там одни остались. Она сказала: «Беру письмо, чтоб не думали на нас плохое».
— И утащила письмо?
— Утащила!
— А ты чего смотрел?
— А я думал так и надо…
Опять, значит, к этим авторам надо ехать. А если они письмо порвали? Заставлю новое писать. А сопроводиловку? Черт бы вас забрал, идиотов! Куда же вы пишете на мою голову?!
А вот, кстати, и № 96850 пришла на беседу по вызову. Она интересуется (через Москву!), как я должен ей побыстрее улучшить показатели крови для очередного курса химиотерапии и где купить протез.
Она смущена:
—Это не жалоба, чисто познавательный интерес…
— Так вы бы и спросили у меня. Понимаете, они не могут ответить на сто тысяч вопросов. Спрашивайте меня без канители.
Я говорю: «Комсомольская правда» отвечает сама своим читателям. Знаете, девочки им пишут вроде: «Полюбила мальчика, а он меня нет. Что мне делать?». Или: «Я прихожу домой в 11 часов вечера, а мама разрешает не позже девяти. Кто прав: я или мама?».
Газета на эти вопросы отвечает сама (может быть, потому, что вопросы легкие?).
Так. С этой закончено. Ушла удовлетворенная, и документы в сборе — можно писать ответ в горздрав. Моя исполнительская дисциплина пока на высоте, сроки соблюдены: 10 дней на разбор письма, беседу с заявителем и ответ.
И снова нужно ехать — теперь на дальний поселок (20 км расстояние): письмо опять позвало в дорогу. Жена больного задает вопрос (патетически): «А может ли умереть от рака легкого (в наше время!) человек, который является честным тружеником, рационализатором, имеет такие-то и такие-то заслуги, награды, значки и грамоты?». Письмо совсем не ко мне, адресовано куда-то наверх. Но оттуда, как и всегда, по цепочке: со ступеньки на ступеньку, резолюция на резолюцию, и последним грифом «к исполнителю», с сопроводиловкой и с казенной печатью — ко мне. Надо ехать.
А у меня сидит в кабинете молодая дама-математик, и мы беседуем о математических образах в N-мерном пространстве и о возможной несостоятельности медицинской статистики. И эта дама-математик хочет тоже со мной ехать, потому что у нее, как раз сейчас, психологические искания, и ей нужно посмотреть на больного раком легкого, поговорить с ним, с его женой, и что-то там выяснить для себя запредельное.
