Под вечер наши селищанки отправились вместе с господином Рошто взглянуть на город, на его лавки и базары, где венецианские и греческие купцы продавали удивительные товары; тем не менее гости в «Белке» все прибывали: ведь красавицы скоро должны были возвратиться к ужину. Весь вечер вокруг трактира толпились люди, и все улицы окрест были тоже полны народу. За ужином гордые знатные господа, которые в иную пору и не заглянули бы в такой заурядный трактир, спешили завязать знакомство с хозяином, чтобы через него получить возможность перекинуться словом со знаменитыми красавицами. Ведь такой человек на следующий же день будет нарасхват во всех компаниях, только и разговору будет, что «этот вертопрах вчера за селищенскими красотками волочился».
Что делать — мода! Могучая движущая сила, богиня бездельников, и притом бессменная, царившая и при Зевсе, и при Юпитере, и во времена Иеговы. Да и сам христианский бог существует не в трех лицах, а в четырех, и четвертое его лицо — мода.
Хотя селищанки около десяти часов уже отправились на покой, гости не расходились из трактира до глубокой ночи, а когда к утру троицына дня все в доме стихло наконец, хозяйка дрожащими руками выложила на стол множество талеров и золотых — всю дневную выручку — и так сказала сыну:
— Знаешь ли ты, сынок, чему мы обязаны сегодняшним днем?
— Селищенским гостьюшкам…
— Твоей скрипке! — поправила его старушка. — Как тебе монах Кулифинтё присоветовал…
— Как так, матушка?
— Говорила я с нашими красавицами, когда спать их укладывала. Две высокие — вдовушки. Скажи, сынок, видывал ты когда-нибудь таких лебедушек? Ах, если бы и ты женился однажды, Янош! Погоди, что же это я хотела сказать-то! Да, а третья — румынка. На счастье, мы и сами из Надьварада, знаем по-румынски. Так что с ней я тоже поговорила. Вот уж красы-то в ком! И той, что всякому видно, и той, что от глаз скрыта! Понимаешь, о чем я говорю? Видела я ее, как она ко сну раздевалась. Ну, теперь понимаешь? Чего покраснел? Погляди-ка мне в глаза. Нравится тебе эта козочка? Ну вот и опять запамятовала, что хотела сказать-то… Да, так вот, толковали мы с ней, толковали и заговорили о том, как они угодили сюда, в «Белку», а не к «Черному Буйволу». Румыночка и говорит: тот господин, что их к королю напоказ привез, хотел к «Буйволу» идти, а маленькая Вуца — Вуцей зовут румыночку — услыхала, как ты на скрипке играешь и, словно околдовал кто ее, стала просить: «Пойдемте да пойдемте в «Белку»!» Вот видишь, значит, все же хорошо, когда овечка с конем разговаривает?! Постой, что это я хотела тебе сказать? А, вспомнила! Теперь я так думаю, надо бы и коню с овечкой поговорить. Эта девушка счастье нам принесла, так что и ты перемолвись с ней словечком. Не иначе как самим господом богом она нам послана. И такое у меня предчувствие суеверное, что нельзя ее нам от себя отпускать. Хоть она и простая крестьянка, да разве в звании дело! Ведь красива она, что твоя герцогиня. Будь я на твоем месте, я бы ее отсюда ни за что не отпустила, а женилась бы на ней. Что-то я еще хотела сказать? Да, выпытала я у нее, что и ты ей нравишься…
— Неужто?! — воскликнул Коряк, и глаза его заблестели.
А наутро, когда селищенские красавицы явились к завтраку, Коряк преподнес обеим вдовушкам по одной розе, а маленькой Вуце две — белую и красную.
Две молодицы переглянулись насмешливо и надули губки, словно хотели сказать: «Смотри-ка, этот губошлеп считает румынку красивее нас с тобой».
Господин Рошто в шутку даже пожурил Коряка:
— Эй, трактирщик, как ты смеешь делать различие между моими красавицами! Это право принадлежит только самому королю.
А тот и ответь ему по-румынски, чем немало удивил всех, особенно Вуцу:
— Король будет только глазами судить, а я и сердцем чувствую.
Маленькая смугляночка вспыхнула словно факел, и стыдливо потупила взор.
— Что ты болтаешь, злодейская твоя душа! — по-румынски обругал его управляющий.
— А то, ваше благородие, — торжественно возразил Коряк, — что, поскольку женщины прибыли к королю просить себе мужей, то я вот и вызываюсь быть мужем одной из них. Отдайте; ваше благородие, мне эту девушку в жены.
Вуца вскочила со своего стула и уже хотела было выбежать, но от дверец вернулась обратно. Сердечко у бедняжки билось так сильно, что, казалось, все находившиеся в комнате могли бы слышать его стук, не заглуши его господин Рошто своим криком:
— Что я, с ума сошел? Или ты сам спятил? Как же! Стану я ради тебя разбивать свою коллекцию. После того как с таким трудом собрал ее!..
Только тут он сообразил, что сболтнул лишнее, и хлопнул себя ладонью по губам: ведь ему строго-настрого запретили говорить о том, что его «селищанки» нарочно подобраны из разных мест.
— И между прочим, — уже спокойно добавил он, — мы, то есть вот они, не за тем сюда прибыли, чтобы здесь замуж выйти. Мы хотим, наоборот, с собой мужчин забрать, а не то что женщин здесь оставлять! Да и девушка того же хочет. По крайней мере, пока! Первым делом нам нужно попасть к королю. А уж король сам даст нам парней. Получше тебя, Коряк! Не правда ли, моя малявочка? — поискал он глазами Вуцу. — Скажи ему, моя маковка. Покажи ему, где бог, а где порог…
Но «маковка» со всей непосредственностью невинного ребенка подошла к Коряку, чуть заметно покачивая станом, и, закрыв глаза — будто пламя погасло вдруг, — вложила свою маленькую ручку в его широченную ладонь.
— Нравишься ты мне! — смело заявила она. — Я согласна быть твоей женой. Трактирщицей…
— Ах ты, шут бы вас всех побрал! — рассердился старый Рошто, и быть бы здесь наверняка великой перепалке, если бы в этот самый миг дверь не отворилась и в зал не вбежала служанка Верона с радостным возгласом:
— Гонец от короля!
Через распахнутое окно можно было и видеть и слышать, как королевский нарочный спрыгнул во дворе со своего взмыленного коня и тотчас справился о селищенских женщинах.
— Здесь я! — громко крикнул старый управляющий, высунув всклоченную голову из окошка.
— Ты, старина, не женщина, — небрежно возразил гонец.
— Зато женщины при мне! Я привез их. Что приказал его величество?
— Чтобы завтра, на второй день троицы, к полудню были вы у короля в Варпалоте.
Господин Рошто обрадовался такому приказу:
«Ага, королю уже известно, что мы здесь! Сам посылает за нами. Это хороший знак, деточки, очень хороший! Значит, мы ему нужны. Ах ты, комар тебя забодай! — И он прищелкнул пальцами. — Великое это дело. Завтра чуть свет отправляемся, чтобы к полудню быть у короля. Может, он еще и отобедать нас с собой пригласит».
Неясные, туманные картины королевского приема возникали в его воображении, но он тут же, подобно детишкам, играющим в разноцветные камешки, смахивал созданную его воображением мозаику, чтобы начать строить сызнова. Это занятие доставляло ему превеликое удовольствие, и он за время долгого путешествия так вжился в эти свои мечты, что в конце концов и самого себя стал причислять к селищенским женщинам.
Однако в течение дня веселое расположение духа у господина Рошто было немного испорчено: любовь Вуцы и трактирщика развивалась с удивительной быстротой, словно сказочная черешня королевы Амарилис, которая за какие-то два часа успела подняться из земли, зазеленеть и расцвести.
Коряк не удовольствовался тем, что и в этот день его трактир был полон народу, так что для помощи на кухне пришлось позвать трех соседок; после обеда он снова, на этот раз уже вместе с матерью, появился в номере Рошто и вновь попросил руки Вуцы.
— Не могу я тебе ее отдать, — сердито отвечал старик. — Пока ничего у тебя не выйдет!
— Но я хочу за него замуж и выйду! — упрямо отвечала девушка.
— Молчи ты, лягушка! Ты крепостная графа Дёрдя Доци, так что только он один может распоряжаться тобой. А кроме того, теперь ты едешь к королю, и одному богу известно, как его величество с вами со всеми поступит!
— Не поеду я к королю! — кричала девушка. — Вот не поеду, и все. — И топала ножкой, как дикий жеребенок.
— Ну, это мы еще увидим! — рассвирепел старик и погрозил кулаком.
— Тогда уж, ваша милость, прикажите лучше забить меня в колодки! А по своей воле я не поеду. Везите меня закованную, а уж там я расскажу ему, Матяшу Справедливому, за что со мной так обращаются!
Выкрикнула девушка свою угрозу (а вместе с ней и остатки своей храбрости) и заревела.
Старый Рошто был человеком добросердечным; поэтому, побушевав еще немного, он в конце концов принялся гладить иссиня-черные волосы девушки и уговаривать ее ласково:
— Ну-ну, не упрямься, не реви, душенька, испортишь красоту свою, наплачешь глазки, и станут они красными. Опомнись, Вуца милая. Вот завтра можешь плакать сколько твоей душеньке угодно. А сейчас… сейчас нельзя. Ах ты, милая моя дурочка, да разве могу я тебя забить в кандалы?! И как тебе такое в голову-то приходит? Это на твои красивые ножки — колодки надеть! Да за это меня сгноили бы, тотчас же повесили…
