то воевал, не то братался с большим кирпичом, — он показался мне тогда похожим на самоё глупость, хотя Ракуша и тогда связал это с переутомлением от учебы.
И вот, выглянув наружу, я обнаружил следующее: рак стоял на голове, еж, сам едва не падавший, все же изловчился и держал учителя, вернее, уже ученика, за хвост, еще и похлопывал его по спине, призывая прогнуться. Я не подозревал, что раки умеют еще стоять на голове, прогибать спинку, находясь при этом «на дежурстве». (Так — «ну-ну, опять на дежурстве» — говорил Старик, завидев булькавшего, кувыркавшегося ежа. Вероятно, то была реминисценция его детства, прошедшего в пожарном водоеме.) Не иначе, они готовили новую акробатическую программу — по просьбе администрации, по заявке еще одной группы идиотов, по собственной инициативе, какая разница, я желал им только успехов, да, пожалуй; слегка сожалел, что не приглашен в это дело, казавшееся мне ничуть не менее серьезным, чем все наши дела прочие.
Рак между тем не менял своего положения, еж, желая зафиксировать продолжительность стойки, по седьмому заходу считал до пяти, но вдруг счет прекратил и, почти ничего не переврав, громко — для меня — воскликнул:
— Выступает Главный Теоретик! Лауреат! Спешите. .
Рак рухнул на дно, однако тут же поднялся и с криком: «Мерзавец! Ты ничего не понял и никогда не поймешь! Ты глуп и безжалостен! Глуп и безжалостен!» — пошел прочь, оставив ежа в полной растерянности, он искренне не понимал, чем провинился, сделал кувырок, довольно вялый, и пустил пару столь же невыразительных пузырей. Рак, замечу, был абсолютно трезв, да едва ли существовали на свете способы оттянуть его в беспамятство.
Что касается тайны, которую доверил он ежу и скрывал от меня… Он подозревал за мной еще и тупость, безжалостный Ракуша. Безмерно жаль, что даже это не смогло его утешить.
Была ночь, мне не спалось, странное удушье, похожее на вдохновение, томило меня. Я вслушивался в это вещание души, которому лишь и доверял, ибо не знал другого источника благосклонности и любви.
Выползши из норы, я увидел рака. Он лежал на спине, его грудь придавливал камень — один из тех, что составляли наше жилище. Камень был тяжелый и скользкий, немыслимо, как в одиночку удалось ему водрузить его на себя. Окажись поблизости свидетель, он решил бы, что мы делали это вдвоем. Темень была непроглядная, я ползал вокруг тела, камня, как будто ждал подмоги или подсказки. Нет, он еще не был мертв, сердце билось, и камень, как удалось мне установить, лежал чуть выше, полупри-давливая грудь. Не хватило сил дотащить? Убоявшись довершить дело, принялся он камень сталкивать, и силы покинули его уже тогда? На эти вопросы и предстояло мне ответить — сам несчастный уже ничего сказать не мог. Мог ли я предположить, что на мою долю выпадет слышать, как затихает его сердце, а не мое собственное, сердце единственного близкого мне существа, что однажды ночью я буду пытать себя вопросом, что же я должен — найти силы, чтобы освободить его от смертельного груза, или завершить роковой замысел? Ну да, я забывал, чтобы выжить, и вот, как на экзамене, устроенном дьяволом, теперь лихорадочно ворошил законы и предания, мне удалось выудить из памяти даже тайные советы, касавшиеся Руки, встречи с ней (попутно отметив, что в этой текущей жизни никогда их не слышал), но на данный случай не отыскал ничего. Я был плохим учеником, да и предки едва ли сталкивались с подобной проблемой, тем более с ситуацией аквариума — такого слова, кажется, вообще не существовало в нашем словаре.
Сердце его затихало. Дай же мне знак, звук, и я постараюсь понять твою волю и исполнить ее! Если ты сподобился поднять камень и почти дотащил его, найди еще немного сил и помоги мне! С чего ты взял, что мне известен дальнейший путь этого камня, мне, заблудшему и слабому, мне — зиянию, как замечательно говорилось в твоем приговоре?!
Все последующее случилось быстро, точно само собой, и предыдущая сцена, несколько театральная, несмотря на подлинность чувств, осталась беглым комментарием к тому, что комментировать невозможно. Я ухватился за камень, толкнул его, толкнул еще, и через мгновение он был на песчаном дне. Не уверен, что совершил это я. Скорее всего, в решающий момент я исчез, отстраненный иной волей — полноценной, не знающей сомнений, и видел плоды чужого труда.
II. Покамест только сердце — оно билось, билось все увереннее — заверяло, что он жив и жить будет. Панцирь оказался переломленным в нескольких местах, повреждены ножки, на животе, голове, морде глубокие ссадины и вмятины; исхудал он жутко.
Я перевязал его, как умел, промыл раны, вложил в проломы целебную травку, всунул ему в пасть личинок. Он не ел — вероятно, имел еще и мозговые травмы и не мог вспомнить, как это делается. Впрочем, многого тут не требовалось, вскоре он всосал
пищу внутрь. Я тут же подкинул еще, еще, он уже совсем освоился и поглощал корм со здоровой жадностью. Я радовался и напевал песенку о маленьких слепых безусых только что появившихся на свет рачках, прелестную песенку мам-рачих. Вот что, оказывается, смогло пригодиться мне: пяток куплетов да миленький припев. Ни тогда, ни потом не возникало вопроса, зачем я все это делаю. Мне был дарован смысл — больному становилось лучше, дыхание делалось ровнее. Правда, он по-прежнму ничего не соображал, но это уже не казалось следствием трагического события, но больше смахивало на обычную игру: ты уже не спишь, но и не открываешь глаз, обманывая маму, потом откроешь один глаз, другой, потянешься, улыбнешься, отгадывая блаженства нового дня. Раны его быстро заживали.
Что ж, это было замечательное время, время полного самозабвения. Я совершенно не вспоминал о себе, точнее, постоянно помнил, что о себе не вспоминаю, и благословлял этот праздник. Я успевал лишь слегка подкрепиться, чтобы снова заняться им, его здоровьем, его завтраком, обедом, ужином, — перерывов, впрочем, почти не было, все сливалось в один плотный завтракобед-ужин. Я был матерью и не сомневался: это лучшее из призваний и поприщ, доступных самцу, и, зная, как опасно перебарщивать в таких тонких вещах, благодарил судьбу за округлую простоту счастья, уже вполне соответствовавшего моим чаяниям. Смею предположить, что я был образцовой матерью: чадо мое час от часу здоровело, набиралось сил и вот-вот. . тут-то и возникло некоторое беспокойство. Как я уже заметил, возрождался он как-то уж очень яростно. Приближалось неизбежное: не сейчас, пусть чуть позже, он
