– Мой господин, Аэций, Патриций и Магистр Армии Валентиниана Августа, Императора Восточных римлян, приветствует Аттилу, Короля гуннов, Правителя всех земель и народов от Германского океана до Каспийского моря, и просит его принять эти жалкие дары как знак уважения. – Облизав губы, он добавил: – Прошу прощения, ваше величество, за эту безвкусную мишуру – вот все, что мне удалось спасти из моего багажа, унесенного бурными водами Тисы. – Ничего лучшего Констанций придумать не смог.
– Неважно, – бросив косой взгляд на украшенный вышивкой далматик посланника, сказал низким голосом Аттила. – Рад, что твоя одежда не пострадала. Скажи мне, римлянин, зачем прислал тебя ко мне твой господин?
– Ваше величество, патриций уполномочил меня заявить от его имени, что он желает – со всем смирением и искренностью – возобновить ту дружбу, которая вас когда-то связывала.
– То есть ему снова нужны солдаты, – прорычал Аттила. – Что может он предложить взамен? Мои осведомители сообщают, что западная казна не менее пуста, чем черепа тех римлян, что полегли в битве у Херсонеса Фракийского.
– Он полагает, господин, что с вашей помощью сможет возродить Запад – вернуть Африку и Британию, сокрушить свевов в Испании, вынудить федератов в Галлии сложить оружие и зажить мирной жизнью, уплачивая, наряду с прочими гражданами, налоги и сборы. Если в империи воцарятся мир и стабильность, а в казну вновь потекут деньги, Запад быстро исцелится от всех своих болезней. И тогда Аэций сможет предложить вам титулы не только патриция и Magister militum , которые вы сможете разделить с ним, но и соимператора Запада, которым вы будете править вместе с Валентинианом, а также половину всех доходов империи. – Обретя прежнюю самонадеянность, Констанций, со свойственным ему красноречием и энтузиазмом, принялся рисовать яркие и соблазнительные картины римско-гуннской конфедерации, простирающейся от Атлантического океана до предгорий Имая, – величайшего политического образования в мировой истории, включающего в себя даже больше земель, чем их было в империи Александра. Почувствовав себя в своей стихии, Констанций вышел далеко за пределы данных ему Аэцием полномочий. О соимператорстве полководец не говорил ни слова; Аттиле посланник уполномочен был предложить лишь пятую часть от всех доходов империи; в конфедерацию, в которую Констанций в порыве вдохновения включил еще и всю Восточную империю, на самом деле должны были войти лишь Запад и владения Аттилы. Ничего, решил посланник, главное для меня сейчас – заинтересовать Аттилу, детали же можно будет обсудить и потом.
Впрочем, определить, какой эффект – если таковой вообще имелся – возымели его слова на короля, было невозможно. Аттила оставался бесстрастным и неподвижным на всем протяжении выступления Констанция.
– Мы подумаем над словами Аэция, – сказал он, когда римлянин закончил. – А пока соизволь быть моим гостем – до особого распоряжения.
* * *
После ухода Констанция Аттила долгое еще время не вставал с места, взвешивая, оценивая, сравнивая все «за» и «против» предложения Аэция… Присланный полководцем молодой римлянин – человек беспринципный и эгоистичный, на этот счет у него сомнений не было. Рассказ Констанция об утонувшем в Тисе багаже – явная ложь; с того самого момента как римское посольство оказалось на гуннской территории, Аттила был в курсе каждого шага Констанция и о подобном инциденте ничего не слышал. Но над сделанным Аэцием предложением, пусть даже Констанций его и приукрасил, следует серьезно поразмыслить. Возможно, в конце концов, подумал Аттила, моя мечта о Великой Скифии все же сбудется. Сам по себе план этот выглядел весьма заманчивым, но Аттила по собственному горькому опыту знал, что не все мечты сбываются. Но что есть человек без грез? Ничто – животное, дикарь. Что ж, он все обдумает и решит.
Между тем от Констанция может быть польза. Возможно, этот молодой римлянин себялюбив, но он умеет четко выражать свои мысли, любезен и искушен в делах житейских и, вероятно, принесет гораздо больше пользы в качестве посланника, чем все те воинственные и неотесанные гунны, которых он посылает в Костантинополь следить за выполнением условий Мира Анатолия – договора, заключенного с Восточной империей в прошлом году. А условия были суровыми: мало того, что ежегодная дань удвоилась и достигла двух тысяч ста фунтов золота, так римляне обязывались немедленно выдать гуннам шесть тысяч фунтов золота согласно прежним условиям; за каждого римского военнопленного, бежавшего и перешедшего без выкупа в свою землю, гунны должны были получить по двенадцать золотых, а в случае неуплаты принявшие беглеца обязаны были выдать его; римляне не должны были принимать ни одного бежавшего к ним варвара. Переговоры вели Скотта, представитель Аттилы, и Анатолий, один из ведущих восточных полководцев. Во избежание задержек в выплатах Аттила вынужден был то и дело отправлять в Константинополь посланников, которые на месте следили за тем, как исполняются условия договора. Представительный и обладающий даром убеждения Констанций идеально подходил на роль человека, который смог бы стать своим в высшем константинопольском свете и выяснить намерения Востока в отношении гуннов. «Позову-ка я нотария, Ореста, – решил Аттила, – пусть напишет письмо с требованием встречи между Констанцием и Хрисафием, коварным евнухом, имеющим не меньшее влияние на Феодосия, нежели сестра императора, Пульхерия».
* * *
Когда Бледа узнал о том, что Констанций не только включен в состав следующего посольства, отправляющегося в Константинополь, но и должен будет встретиться там с Хрисафием, его охватило крайнее возбуждение. Оставив свои расположенные к северу от Понта Эвксинского земли, он поспешил в столицу брата, – вроде как повидать одну их жен, которая жила в соседней деревне. Бледа и сам уже какое-то время вел интенсивную переписку с Хрисафием, вынашивая мысль о том, что должно было принести пользу им обоим, – убийстве Аттилы. Десять лет Бледа жил в его тени, всеми презираемый и игнорируемый. В один прекрасный день ему, человеку сколь ограниченному, столь и тщеславному, сносить подобное унижение стало совсем невмоготу, и в коварном и заблудшем мозгу Бледы начал зреть план избавления от нелюбимого брата. Хрисафия же убийство Аттилы вообще могло возвести в ранг спасителя Восточной империи, наделив его властью уже не просто огромной, но практически безграничной.
Теперь они были заняты поиском исполнителя, человека отважного и готового ради денег пойти на убийство. По причинам безопасности и гарантии от возможного предательства посланники-гунны в качестве претендентов на его роль даже не рассматривались. Но в лице Констанция, решил Бледа, они могут получить нужного человека. Об этом свидетельствовало все, что Бледе довелось услышать о новом после Аттилы. Будучи римлянином, ничем Аттиле не был обязан: в родстве с правителем гуннов он не состоял, клятву верности ему не давал. И, если правдивы были ходившие слухи о том, что Констанций присвоил подарки Аэция Аттиле, шансы на то, что римлянин клюнет на взятку, возрастали многократно. Кроме того, поговаривали, что Констанций неплохо себя проявил в недавней битве, в которой римляне разгромили франков, из чего Бледа сделал вывод, что этот молодой римлянин – парень хладнокровный и способный на убийство. Бледа знал, что Хрисафий разбирается в людях лучше, нежели он сам. Вот после встречи с Констанцием евнух пусть и решает, можно ли на него положиться, а уж за вознаграждением дело не станет. Все свои мысли Бледа изложил в письме, которое и отослал Хрисафию с самым быстрым из своих курьеров.
* * *
– Говорят, мир – круглый, Баламир, – сказал Аттила.
Этого молодого гунна он вытащил из Данубия незадолго до своего восхождения на трон, и с тех пор Баламир был самым надежным и преданным из всех слуг Аттилы; теперь, спустя десять лет, он выступал скорее в роли спутника и доверенного лица, нежели прислужника. Решив дать лошадям передышку, мужчины остановились на вершине одного из хребтов Сарматских гор, разглядывая волнообразные зеленые луга, словно море катившиеся к линии горизонта. Аттила завел Баламира так далеко в горы, потому что хотел переговорить с ним наедине, там, где никто не мог их услышать.
– Господин, один мудрый грек по имени Эратосфен, полагавший, что земля круглая как шар, вроде бы даже сумел высчитать длину ее окружности. – Из бесед с вольноотпущенником Онегесия и прочими пленными восточными римлянами Баламир набрался полезных и не очень знаний о греко-римской культуре и представлений о мире. (Способный к языкам, Баламир понимал греческий ровно настолько, что мог ухватить суть большинства разговоров.)
– И какова же она, по мнению этого грека?
– Около восьми тысяч лиг [44] , господин, если мне не изменяет память. Но, конечно, все это может оказаться лишь теорией. Отсюда, по крайней мере, она выглядит плоской.
