Сережу я хорошо помню по спектаклям районного Дома культуры, на которые бегали мы еще мальчишками. Сережа играл графов, белых, генералов и многоженцев; и самое удивительное тогда для нас, станичных пацанов, было то, что имел он настоящие бакенбарды.
Дядя Федя Капралов, например, директор нашего Дома культуры, всю жизнь играл усатых, до пояса обросших бородой стариков, но на улице ты встречал его обычно только с трехдневной щетиной. А Сережа — ну надо же! — Сережа на улице был при баках, и здесь он тоже был похож на графа, белого генерала или многоженца.
Что касается последнего, то поговаривали, будто так оно и есть на самом деле, но это уже особая тема, и к сегодняшнему разговору никак не относится...
По-моему, в районной нашей станице не осталось должности — помимо, конечно, самых что ни на есть руководящих, — в которой в свое время не состоял бы Сережа, но все они ему, вероятно, надоели, и вот уже несколько лет работает он в редакции «Красного казачества».
Он не мог связать пары слов, не знаю, не разучился ли он даже держать в руке карандаш, но все же человеком для «Красного казачества» был он незаменимым. Всюду у него знакомые, со всеми он накоротке, все он знал и многое, надо сказать, предвидел, так что, как только кого-либо снимали с работы, фельетон об этом несчастном появлялся в газете незамедлительно — он уже давно был подготовлен заранее и только ждал своего часа...
Писал за Сережу никуда почти не выходивший из кабинета и далекий от жизни Стефан Людвигович Брудзинский, маленький, тощий, удивительно непохожий на благодушно-респектабельного Сережу человек, спившийся с кругу преподаватель русского языка и литературы, мятый пиджак которого всегда был так же обильно усыпан перхотью, как штаны с пузырями на коленях — пеплом от сигарет.
Гонорар размечали им поровну, но они каждый раз складывались и с удивительной точностью потом делили все на три части. Одна из них шла Сереже, другую забирал Брудзинский, а третью в тот же вечер соавторы аккуратно просиживали в районной чайной «Кубань», что, несомненно, способствовало еще более тесному их сотрудничеству.
Теперь мы вчетвером сидим в комнате у Прямокосова, и я рассказываю свежие анекдоты, и выдаю старые московские хохмочки, и отвечаю на острые вопросы, и выступаю по волнующим — пожалуйста, по всем подряд! — проблемам современности, совершенно авторитетно рассуждая о вещах, о которых сам имею весьма-а-а отдаленное представление... Но иначе — зачем я живу в Москве?..
Максим Савельевич иногда ерзает на стуле, вертит маленькой своей головкой, в глазах у него мелькают сомнение и испуг, и тогда Сережа Полсотрудника и Стефан Людвигович поглядывают на него снисходительно и чуть насмешливо, и в это время не только Сережа Полсотрудника, но и Брудзинский тоже похож на графа — самую чуточку, правда, самую малость...
— А мы что, дорогой товарищ? — говорит потом Прямокосов, подсовывая мне подшивку «Красного казачества». — Наша жизнь тут... Каждый номер — вроде как протокол нашей жизни...
— Вообще-то, повеселела газетка, — поддерживает Сережа на этот раз без насмешки. — Окинь-ка глазом, старик! Даже версточка... и подача...
Я листаю подшивку, и на одной из полос рвется в глаза заголовок передовой: «Работа с людьми в загоне».
— Ну вот! — начинаю я тоном опечаленного учителя. — Как это так — в загоне? Как будто бы загоняют людей... собирают в загон... а потом с ними работают? Так надо понимать?
— Конечно, мы — что? — с ноткой обиды говорит Прямокосов, несомненный автор этой передовой. — Откуда нам знать... Мы в университетах не учились...
— Запрещенный прием, старик! — снисходительно упрекает его Сережа. — Наша работа не любит скидок... Даже если у тебя один класс церковноприходской на двоих с троюродным братом.
— Ну, ребята, а это вообще — ни в какие ворота, — говорю я, закусывая губы. — Максим Савельич!.. Сережа!.. Вот, смотрите. О майской демонстрации — отчет... Вот: «После того как прошли последние колонны, на станичной площади состоялся многомиллионный митинг трудящихся...» Откуда — многомиллионный?
— Как откуда?.. — удивляется Прямокосов. — Мы и в прошлом году так писали — пожалуйста!..
Он достает старую подшивку. Я листаю — и точно: и в прошлом году — многомиллионный!
— Выходит, и в прошлом году наврали?! Ясно как божий день — откуда же многомиллионный, если в станице всего-то двенадцать тысяч? Да и пятачок перед дэка — ну что он, площадь Тянь-Ань-Мынь?
— Разве дело в количестве, дорогой друг? — спрашивает Прямокосов задушевно. — Все дело в идее. Как мероприятие прошло. А тут такой был порыв!.. Всем людям очень понравилось — даже трактора прошли по улице!.. Понимаешь — энтузиаз!
— ...м! — добавляет Сережа.
— М! — торопливо соглашается Прямокосов.
— Это же разные вещи!..
— Максима уже не переделать, старик! — говорит Сережа грустно. В глазах у него появляется печаль, но она тут же исчезает, когда рука его ложится на фельетон, под которым стоят две фамилии — его и Стефана Людвиговича. — Но есть и у нас кое-что... и выдумочка... и свеженькие заголовки... Как этот, а?
Он убирает ладонь, и теперь я вижу крупно: «Мария Иосифовна Криворучко, лисица и виноград».
Ругать всех и вся нельзя — это вам скажет каждый. И я беру грех на душу:
— Это еще туда-сюда...
— А все наш Стефан Людвигович, старик!..
— Чего там!.. — скромно говорит Брудзинский и сваливает себе на брюки очередную горушку пепла. — Годы уже не те!..
— Вам надо было сразу браться за журналистику!.. — проникновенно говорит Сережа.
— Человек не может познать себя с самого начала! — значительно говорит Стефан Людвигович. И сокрушенно разводит руками. — Пошел не по той стезе! Да, не по той!..
В кабинете, где сидит машинистка Аллочка, громко хлопает дверь, и лица всех троих моих друзей, как по команде, приобретают другое выражение, меняются позы: громадным кулаком подпирает свою маленькую головку и глубокомысленно морщит лоб Прямокосов; откидывается на спинку стула и устремляет глаза вверх, будто читает на потолке что-то очень занимательное, Стефан Людвигович, а лицо Сережи становится гневным, и в голосе звучат обличительные нотки:
— Скупает, понимаешь, у населения яблоки по десять-пятнадцать копеек за килограмм, а потом через подставных лиц — своих же родственников! — продает их, понимаешь, на базаре по сорок! — громко говорит Сережа. — Разве не тема?
И как раз в этот момент, когда он начинает это говорить, открывается дверь в кабинет Прямокосова, и на пороге появляется главный редактор «Красного казачества» Андрей Тимофеевич Конов.
— Еще какая тема! — соглашается Прямокосов. — За ушко, понимаете, да на красное солнышко!...
Андрей Тимофеевич сразу как будто прислушивается, поглядывая на всех троих своих подчиненных по очереди, но вид у него при этом такой, будто он и принюхивается тоже.
— Знакомые лица! — говорит он нараспев, от двери еще торжественно протягивая мне ладонь. — Молодое поколение! Дай старый газетчик пожмет твою руку!..
Мы здороваемся, и он похлопывает меня по плечу, а другой рукой уже отмыкает дверь в свой кабинет.
— Пойдем ко мне, новости расскажешь, пойдем, молодое поколение, пойдем...
Он пропускает меня вперед, а сам останавливается в дверях, смотрит на Сережу.
— Так о чем вы тут без меня? — спрашивает с насмешливым недоверием.
— Ни грамма! — говорит Сережа, глядя на Андрея Тимофеевича преданными глазами.
Теперь Андрей Тимофеевич переводит взгляд на Прямокосова.
— Звонили, — сообщает Прямокосов.
— Долго?..
— Значительно долго!
— Очень хорошо! — потирает руки Андрей Тимофеевич. — Даже очень отлично!..
И то, кто мог звонить и почему это хорошо и даже «очень отлично», остается для всех загадкой.
— Работайте! — говорит потом Андрей Тимофеевич, и, прежде чем он успевает закрыть дверь, из соседнего кабинета доносится баритон Прямокосова:
— Приступа-а-ем, дорогие товарищи!..
Андрей Тимофеевич усаживает меня в кресло, боком приткнувшееся к его столу, потом садится сам, кладет ладони на край стекла, под которым лежат у него всякие сводки, нагибается над столом и негромко спрашивает:
— Ну как там Москва?..
Голос у него при этом такой доверительный, даже таинственный, и серые глаза на полном бабьем лице такие внимательные, словно я должен сообщить ему сейчас нечто очень важное и, может быть, совершенно секретное; и я каждый раз теряюсь, мне становится стыдно, что вообще-то я и не знаю ничего такого совершенно секретного — что тут Андрею Тимофеевичу ответишь?..
Но в том-то и вся штука, что отвечать Андрею Тимофеевичу вовсе и не надо.
— Хорошо — Москва, хорошо! — сам говорит он теперь громко и торжественно и проводит рукой по седеющему ежику. — Москва — всегда хорошо!..
Берет со стола круглый, в красный рубец футляр от зубной щетки, который всегда лежит на стекле справа, свечкой держит его в толстых пальцах.
