Он ждал встреч с нею и сам изумлялся – оказывается, в нем много скрытой, нерастраченной нежности, которую он хотел и, вероятно, мог кому-то подарить. Андрей, конечно, догадывался, что в этих внезапно вспыхнувших чувствах к славной девочке с кудряшками много придуманного им самим и он Милу во многом выдумал – там дорисовал, тут наделил воображаемыми чертами, но, в общем-то, это было не столь важно, потому что перед бесконечной зимой ему хотелось тепла и солнца (скоро зарядят дожди, все занесет снегом, но пока еще можно успеть, попытаться догнать зеленое, звонкое, оглушающее радостью лето).
Он восхищался ее хрупкой женственностью, изяществом, вдыхал ее аромат (от Милы всегда пахло чем-то цветочным, но не приторным, а свежим – так пахнут цветы в летний день, промытый дождем), наматывал на палец пряди рыжих кудрявых волос, находя, что у них совершенно изумительный оттенок – тот непередаваемый, роскошный, насыщенный цвет, как у женщин с картин венецианцев, а в Милиных голубых, наивных, сияющих любовью глазах, по его мнению, вполне способно было уместиться полмира.
Андрей знал, не мог не знать, что это его последняя любовь, а значит, в каком-то смысле эта осень – «последняя осень». И это знание наполняло все особенной светлой грустью…
В один из дней они забрели в Ботанический сад, где увидели куст, на котором, вопреки логике и скорым холодам, расцвели розы. Вид прекрасных, отчаянно смелых, так некстати распустившихся цветов показался Андрею невыразимо печальным.
В этом октябре они прошагали по тысячам листьев, а прочитанных стихов хватило бы на увесистый томик. И какие то были стихи!
Андрей обнимал Милу и чувствовал ее волнующие изгибы под тонким плащиком, а ее страстные поцелуи и смелые фантазии, которых девушка совершенно не стеснялась, подсказывали ему, что уже можно, все можно. Он же, понимая это, и хотел, и боялся близости.
В середине октября Мила попросила: «Давай уедем куда-нибудь хотя бы на несколько дней!»
Он растерялся – уехать? Среди учебного года? А как же университет, его работа, ее учеба? Но этот ее особенный, детский умоляющий взгляд…
Он вздохнул:
– Разве что на неделю?
Мила счастливо рассмеялась, бросилась ему на шею.
– Куда ты хочешь поехать? – сдался он.
– Мне все равно. Лишь бы вместе. Решай сам.
Андрей думал недолго: уже на следующий день он понял, куда хочет повезти ее.
– Мы едем в Ялту!
– В Крым? – Она обрадовалась, захлопала в ладоши.
Его умиляла Милина непосредственность, умение отзываться на его порывы, радоваться любому знаку внимания, любому подарку, комплименту, та свежесть восприятия, когда все внове, все представляет интерес и ценность (то, что так привлекает мужчин зрелого возраста в юных подружках), и, конечно, как без этого, – собственное отражение в ее восхищенных глазах.
…Когда в самолете Андрей увидел сверху Симферополь, то почувствовал сильное волнение и какой-то шальной, как в детстве, восторг.
Он прошел по знакомым с детства улочкам, радуясь теплу и солнцу.
Андрей отметил, что в увядающей осенней Ялте нет той пронзительной, надрывной осенней тоски, характерной для Петербурга, здесь была бархатная, мягкая, лиричная грусть. Верхушки кипарисов улетали в невероятно синее небо, и особенный, морской, воздух ударял в голову.
Вечером они отпраздновали приезд в кафе на набережной. Он пил красное терпкое вино, смотрел на Милу, которая в этот вечер была особенно хороша, на огромные, словно попавшие под увеличительное стекло звезды, какие можно увидеть только на юге, и быстро хмелел. Очень скоро мир зазвучал, стал разноцветным и радостным, волнение и некоторая неловкость исчезли. (Андрей сознавал всю двусмысленность ситуации – они сняли один на двоих номер, и то, чего оба хотели, должно было случиться этой ночью.) Ему было хорошо, невероятно хорошо – до блаженной улыбки и страстного желания вскочить и сделать какую-нибудь глупость: спеть, станцевать или пробежать по парапету набережной, а главное – забросить далеко в море или расколотить о мостовую свой фильтр, экран, защищавший его от реальности, потому что он больше не хотел скрываться от мира, а желал чувствовать, любить, ошибаться, страдать, жить.
Ночью в отеле Мила шепнула ему:
– Я еще ни с кем никогда…
Андрей смутился.
– Но я не хочу, чтобы это был первый встречный… Мне важно, чтобы это был взрослый, сильный, умный мужчина. – И, потянувшись к нему губами, она рассмеялась. – В конце концов, ты не можешь отказать женщине!
Когда под утро Мила, оказавшаяся пылкой и страстной любовницей, заснула, утомленная страстной ночью, Андрей оделся и вышел из номера. Его переполняли чувства, хотелось пройтись.
Он сидел на берегу и смотрел на море. Еще не рассвело, было прохладно и довольно хмуро. Андрей вдруг вспомнил, как приезжал в Ялту маленьким с отцом и Татьяной. Ему вспомнились дни, наполненные солнцем, долгие пешие прогулки, рассказы отца, замки из песка, которые они строили с сестрой, огромные южные звезды, лунная дорожка в море (по ней так хотелось уйти за горизонт) и ощущение огромного, невозможного счастья напополам со странной острой тоской, какую может чувствовать только ребенок (тоска от осознания конечности этого мира, конечности себя в нем и печального понимания того, что все заканчивается так же быстро, как одна волна сменяет другую).
Этим утром то детское ощущение счастья вернулось к нему.
…Они прожили у моря десять очень счастливых, солнечных дней, а потом что-то случилось… Испортилась погода, зарядил дождь, Мила сделалась раздражительной, стала искать повода для конфликта и, конечно, нашла.
Однажды утром она спросила его: «А что дальше? Когда мы вернемся в Петербург?» Андрей растерялся, не зная, что сказать. Этого молчания и растерянности она ему не простила, ушла в обиду, демонстративно перестала с ним разговаривать. Андрей переживал их первую серьезную ссору и задавал себе тот же вопрос: «А что дальше?»
Последние два дня перед отъездом он провел один – было холодно, ветрено, и Мила предпочитала проводить время в номере. Андрей много гулял, уходил в горы, подолгу сидел на берегу. Он думал о том, что это – то же самое море, те же горы, те же кипарисы, что и тогда, когда он был здесь ребенком. За это прошедшее время «минус сто лет назад» в его жизни многое изменилось, а тут – ничего. Когда-нибудь он непременно приедет сюда с дочерью, и здесь все будет точно так же…
…Уезжали рано утром, хмурые, невыспавшиеся. Мила продолжала дуться. Только в самолете она оттаяла, заговорила с ним, позволила себя поцеловать.
Уже подлетая к Петербургу, Андрей выглянул в иллюминатор самолета – над городом висела свинцовая плотная завеса бесконечных дождей. Серый Петербург порывами пронизывающего ветра согнал с Андрея остатки теплой, южной сентиментальности, как листву с деревьев.
