градусов). Меня посадили к печке. Я просидел полдня, прогрелся и — домой.
Вспоминаю наводнение в Нижне-Илимске 1953 года. Это было что-то ужасное, почти все село затопило. Наша Погодаева было чуть-чуть повыше, и этого чуть-чуть хватило, чтобы нам беды избежать. А Нижне-Илимск плавал.
Чем еще запомнился Нижне-Илимск? Ну! Же там впервые полетал на самолете. Был какой-то праздник, и нас, «мелких», катали на кукурузнике. Впервые смотрел на наши места из поднебесья. Нижнее-Илимские сопки плыли внизу, как декорации кукольного театра. Одна сторона у всех была снежно-белая, другая утыкана по белому елочками с булавку. В тот день я твердо и окончательно решил, что стану летчиком. А уж потом — поэтом.
Зачем я об этом пишу
(Вместо послесловия)
«Ну, съездил в свое детство и что?» — спросила меня Нина — моя жена, когда я явился из сибирского путешествия. И добавила что-то насчет того, что нельзя жить воспоминаниями — то есть, прошлым — современному человеку, у которого есть дела, семья и вообще полно сегодняшних забот, не терпящих отлагательства. Все верно, как всегда у Нины. Возразить нечего.
Действительно, жить воспоминаниями нельзя. Тем более долго предаваться им в ущерб делу — Боже упаси. Только, с другой стороны — и Нина тут меня понимает — не знать, не помнить прошлого, не нести его в себе человек не может. Больше того, каждому, как и мне, хочется почему-то еще рассказать — устно или письменно — что с ним было. Зачем-то это надо. Зачем? Вот я читаю стихи очень уважаемого мною поэта Евгения Евтушенко и после каждой строчки удивляюсь: почему это не я написал? Все как будто про меня.
…Начало, где вниз ты по лестнице мчался
Как только кончался последний урок
И в свалке веселой у раздевалки
Протягивая ты, торопясь, номерок
И в куче мальчишек, разгоряченных
Пускай у девчонок, были смешки.
Ты несся вперед, задыхаясь от бега
И мокрого снега лепя снежки
Мелькали ручьи, облака и кварталы,
Но все же надо всем понималось одно
Чего тебе очень уже не хватало
Чего ты понять не мог все равно.
Хотелось любви настоящей, не ложной
И как там теперь уже душой не криви
Конечно счастливой
Но если уж сложно,
То пусть не счастливой
Но все же любви…
Случилась и у меня такая безответная любовь. Я-то пребывал почему-то в уверенности, что достоин большего ответного чувства, а моя избранница (это 5-й класс) не захотела с этим согласиться. Тогда это была для меня трагедия. Едва не конец света. Но как раз тогда-то я впервые и ощутил, как это сложно, какая это редкость — найти, обрести взаимное чувство. Но, может быть, найти его потом как раз и помог в том числе этот первый урок.
Здесь в основных главах не написал об этом. И еще о многом важном, необыкновенном, из чего состояло детство. Как, например, пасли коров с Женькой, соседом по кличке кондитер. С ним мы часто придумывали всякие новшества. однажды даже сотворили мост через Малую речку, чтобы коротким путем перегнать коров на пастбище с сочной травой. Женька говорил: есть такое правило — ели первую корову перевести, то пойдут все. Как мы тянули эту бедолагу корову! Но она провалилась передними ногами сквозь щели между деревяшками, которые у нас служили настилом моста. Провалилась, повисла, бедная, беспомощно мыча. Я — в деревню. Это больше трех километров. Привел мужиков, она наладили специальное приспособление из бревен и стали поднимать корову, нещадно ругая нас — мотостроителей.
А еще я не написал, как пела моя песня, у меня не хватило слов рассказать об этом. Голос у нее был негромкий. Пела она редко, наверное, причин для этого было мало. Но пела душевно. Голос удивительно чистый, как ручеек в лесу.
За горою у колодца,
Где студеная вода,
Вслед за жнейкою вязала
Снопы девка молода.
Этот ручеек звучит во мне и сегодня, он исчезнет вместе со мной.
Или вот еще один важный детский урок, который нельзя забывать. Я, как все в нашей стране исторического материализма, получил тогда хорошую порцию атеистической пропаганды, убедившей меня, как религия — опиум для народа. Что Бога нет. Я в это твердо верил. А мама верила Богу. Как добру, как светлой жизни, которая где-то есть, должна быть. Это было у нее в душе, в сердце. И у нас стояла иконка в красном углу. Не какая-нибудь антикварная — обычная жестяная, с выбитой по металлу Богородицей с младенцем на руках. Мама на нее молилась. А во мне против этого начало протестовать все мое атеистическое воспитание. И однажды я пришел из школы, взял иконку и подложил ее под коврик при входе, о который мы вытирали ноги. И вот мама пришла, вытерла о тот коврик — а значит и об иконку — ноги. Я возликовал: «Вот, ты вытерла ноги о лик Богородицы, и что Бог?» До сиз пор помню, как потемнело ее лицо, когда я это сказал. Взмахнула руками, но злость быстро прошла. Несмышленыш, что с меня взять. Заморочили мальчонке голову. промыла иконку под умывальником, вытерла насухо и сказала: «Миша, никогда больше так не делай». И для убедительности добавила: «Боженька накажет». «Как?» — весело не веря поповским бредням спросил я. Она не сразу нашлась, что ответить: «По разному. Вот будешь ты купаться, к примеру, прилетит камушек кинет, а Господь». И при всех моих твердых атеистических убеждениях слова эти я надолго запомнил. До сих пор помню. А тогда, мальчишкой, купаясь в нашей речке, частенько заглядывал вверх и смотрел, не летит ли мне на голову с неба что-нибудь.
И ведь это тоже был я. Хотя сейчас мне иной раз кажется, что совсем другой человек. Но мне о нем нельзя забывать. Без памяти о том, как, где, среди кого прежде жил, без всяких этих детских, да и всех прошлых больших и малых уроков жизни, что складываются в наш опыт, вообще нет человека. В истории имеются реальные тому примеры. Может быть самый жестокий — манкурты (о них впечатляюще рассказал Чингиз Айматов в романе «…И дольше века длится день»), средневековые рабы, изуверским способом лишенные памяти, не знающие своего прошлого, а потому вполне довольные своим рабским настоящим и
