Однажды снова случилось так, что я проснулся в полночь от того, что свет луны падал мне прямо на лицо, и увидел, что стою перед загородкой священной собаки. У входа сидела на каменных ступенях девочка-нищенка, которую Танаквиль вызвала когда-то из толпы для утешения Кримисса. Она оперлась подбородком о руки и, глубоко погрузившись в свои мысли, смотрела как зачарованная на луну. Меня тронуло то, что есть еще кто-то, кого луна заставляет бодрствовать, хотя это и была только маленькая девочка.
Когда подошла пора ежегодной церемонии, ее в соответствии со старинным обычаем отдали в жены священному псу. Она испекла свадебный торт и разделила его со своим супругом. С той поры она жила поблизости от псарни и получала еду из дворцовой кухни — как рабы и служанки. Ей некуда было уйти, так как она была из бедного рода и к тому же сирота.
— Почему ты не спишь, маленькая девочка? — спросил я и сел рядом с ней на ступеньках лестницы.
— Я вовсе не маленькая девочка, — ответила она, — мне уже десять лет. Я супруга Кримисса и избранница богов.
— Как же тебя зовут, избранница богов? — шутливо спросил я.
— Эгеста, — решительно ответила она. — Ты должен был бы это знать, Турмс, хотя ты и чужой здесь. Но мое настоящее имя Анна.
— Почему ты не спишь? — снова спросил я. Она озабоченно посмотрела на меня и сказала:
— Пес Кримисс очень болен. Он лежит, тяжело дышит и ничего не ест. Я думаю, он уже очень стар и просто не хочет больше жить, так что ему все равно, ухаживаю я за ним или нет. А когда он умрет, люди свалят на меня вину за его смерть.
Она показала мне следы от укусов на своей худенькой руке и плача добавила:
— Он даже не хочет, чтобы я прикасалась к нему, хотя раньше мы были хорошими друзьями. Мне кажется, у него болят уши. Он часто трясет головой, но когда я трогаю его, тут же хватает меня зубами.
Она открыла дверь псарни, и я увидел, что старая священная собака лежит, тяжело дыша, на соломе, а перед носом у нее стоит нетронутая чаша с водой. Она открыла глаза, которые блеснули в свете луны, но у нее уже не хватило сил оскалить зубы. Кошка Арсинои как тень скользнула мимо меня и начала осторожно крутить вокруг священной собаки. Но Кримисс не обращал внимания даже на нее. Анна испугалась и хотела прогнать кошку, однако я удержал ее, желая посмотреть, что будет дальше.
Кошка попила воды из чаши Кримисса, успокоилась, потерлась о шею собаки и начала лизать ее ухо. Как ни странно, собака ничуть не протестовала.
— Это чудо, — сказал я. — Ведь совершенно очевидно, что эти священные животные знают друг друга. В Египте кошку так почитают, что можно смело убивать всякого, кто посмеет хоть чем-то обидеть ее. Правда, я не знаю, за что египтяне так ценят этих зверьков.
Удивленная девочка сказала:
— Мой супруг болен и чувствует боль, а кошка сумела успокоить его лучше, чем я. Это твоя кошка?
— Нет, — ответил я. — Это кошка моей жены Арсинои.
— Ты говоришь об Истафре, жрице богини, которая убежала из Эрикса? Так это она твоя жена?
— Да, — кивнул я. — Я говорю о ней. У нас недавно родился сын. Ты, наверное, видела его?
Девочка прикрыла рот рукой и засмеялась, но потом сразу же посерьезнела и спросила:
— А разве это твой сын? Почему же тогда Дориэй все время носит его на руках, а эта женщина ходит следом, держась за полу царского плаща? Впрочем, я признаю, что она действительно очень красива.
Я сказал со смехом:
— Дориэй наш друг. Он в восторге от мальчика, потому что у него нет наследника. Но и мальчик, и женщина принадлежат мне.
Девочка с удивлением покачала головой, повернулась ко мне и задала странный вопрос:
— Если бы я была красавицей, ты согласился бы взять меня на руки и приласкать? Мне так хочется плакать!
Выражение ее худенького девичьего личика тронуло меня, я погладил ее по щеке и ответил:
— Я прямо сейчас возьму тебя на руки и постараюсь утешить, раз ты этого хочешь. Я также часто чувствую себя несчастным, хотя у меня есть жена и сын… а может быть, они-то всему и виной.
И я взял ее на руки, и она прижалась мокрой от слез щекой к моей груди, обхватила меня за шею, глубоко вздохнула и сказала:
— Мне так хорошо. Никто не обнимал меня с тех пор, как умерла моя мать. Я люблю тебя больше, чем Дориэя, и больше, чем этого гордеца Микона, которого я как-то попросила прийти и взглянуть на Кримисса, а он мне на это сказал, что привык лечить людей, а не собак. И еще спросил, кто ему за это заплатит.
Внезапно она еще крепче обняла меня и прошептала:
— Турмс, я очень прилежна и легко учусь всему, я хорошо переношу побои и мало ем. Если собака сдохнет, не мог бы ты позаботиться обо мне и приставить нянькой к твоему сыну?
Я удивился и ответил:
— Хорошо, я поговорю с Арсиноей. А ты умеешь нянчить детей?
— Да, мне приходилось ухаживать за недоношенным ребенком, и я сумела выкормить его козьим молоком, так как мать отреклась от него. Еще я умею прясть и ткать, стирать одежду, готовить и гадать на куриных косточках. Я могу тебе пригодиться, но больше всего я хотела бы быть красивой.
Я взглянул на ее смуглое большеглазое личико и мягко сказал:
— Любая девушка может стать красивой, если захочет. Ты должна научиться почаще мыться, как это делают греки, содержать в чистоте свою одежду и красиво причесывать волосы.
Она немного отодвинулась от меня и призналась:
— Но у меня нет даже гребня, и это мое единственное платье. Перед торжеством меня вымыли и причесали, натерли благовониями и одели, но как только свадебный торт был съеден, наряд у меня отобрали. Не могу же я голой ходить к колодцу, чтобы выстирать свое платье.
Из сострадания я пообещал ей:
— Завтра же я подарю тебе гребень и что-нибудь из одежды моей жены. У нее и так слишком много нарядов.
Наутро, впрочем, я и не вспомнил о ней. День выдался по-летнему жаркий, солнце пекло немилосердно и воздух был совершенно неподвижен. Все собаки Сегесте выли в своих конурах, а многие сорвались с цепи и убежали из города. Стаи птиц вылетали из лесов и устремлялись к далеким голубым горам. Сыновья Танаквиль пришли посоветоваться с матерью и заперлись с ней в ее комнате, а незадолго до полудня Дориэй призвал к себе Арсиною вместе с мальчиком и потребовал:
— Мне надоело ждать решения богини. Я хочу знать ее волю! Ты несколько раз отделывалась от меня отговорками, но теперь я настаиваю, чтобы ты показала свое искусство жрицы. От тебя зависит, начну я завтра поход на Эрикс или нет.
Я попытался образумить спартанца:
— Ты, Дориэй, пьян или болен. Неужто ты всерьез собираешься воевать с Карфагеном?
Дориэй ответил мне:
— Ах так! Значит, и ты, Турмс, имеешь отношение к подброшенной к моему порогу падали в окровавленной тряпке? Но даже тебе не удастся запугать меня и заставить сойти с пути, указанного мне богиней!
— Осторожнее, Турмс, не раздражай его, — шепнула мне Арсиноя. — Ты же видишь, что он не в себе. Я постараюсь его успокоить. Мне он верит.
Вспотев от волнения, я стоял за дверью и старательно прислушивался к их разговору, но не сумел разобрать ни единого слова. Мне казалось, что знойный воздух вбирает в себя и глушит все звуки. Город молчал, даже собаки перестали выть; солнце потемнело и стало кроваво-красным. Вся Сегеста была залита таким странным сиянием, какого никто еще никогда не видел.
В конце концов скрипнула дверь, и Арсиноя вышла из комнаты, держа на руках спящего ребенка. Лицо ее было мокрым от слез. Дрожащим голосом она сказала:
— Турмс, Турмс, Дориэй совсем обезумел! Он считает себя богом, а во мне видит морскую богиню Фетиду. Он думает, что она приняла мой облик. Мне с трудом удалось уговорить его поспать. Сейчас он храпит с открытым ртом, но когда проснется, то непременно убьет тебя и Танаквиль, чтобы избавиться от вас.
Я не верил собственным ушам и принялся упрекать ее:
— Это ты не в себе, Арсиноя. Может, у тебя кружится голова от этой жары? С какой стати ему убивать меня? Я еще понимаю, если он захочет избавиться от Танаквиль, которая давно ему надоела, но я-то тут при чем?
Арсиноя охнула, закрыла рукой глаза и сказала:
— Ах, Турмс, это моя вина, но, клянусь тебе, я хотела как лучше и вовсе не думала, что он лишится разума. Видишь ли, Дориэй отчего-то воображает, будто наш мальчик — его сын И наследник. Поэтому он хочет убить тебя и Танаквиль и жениться на мне. И он не считает это преступлением, поскольку ощущает себя богом. Но я совсем не желаю становиться его женой, ведь он настоящий сумасшедший. И с Карфагеном ему никогда не справиться… Нет, я думала, все будет как-то иначе.
Я схватил ее за плечо, встряхнул и спросил:
— О чем это таком ты думала и почему Дориэй мог предполагать, что мальчик — его сын?
— Не кричи так, Турмс, — попросила Арсиноя. — Вечно ты придираешься ко всяким пустякам, вот и сейчас позабыл, что речь идет о твоей жизни. Ты ведь сам знаешь, каким упрямым бывает Дориэй, когда вобьет себе что-нибудь в голову, а придумать он может все, что угодно. Ему с самого начала казалось, что малыш похож на него, а тут еще я решила пошутить и кисточкой нарисовала ему в паху такой же знак, какой, по уверениям Дориэя, имеют от рождения все истинные гераклиды. Я вовсе не добивалась того, чтобы Дориэй отодвинул тебя в сторону, я только хотела, чтобы он сделал мальчика своим наследником.
