Я подумал — какие чувства возникают у здешнего теневого босса, Берри Горди, когда он проходит по коридорам своего маленького города, своего Мотауна, своего Хитсвилла.
Томми-Тамми находилась в одной из студий, вместе с долговязым черным парнем — чисто выбритым, с тугой опрятной прической из мелких завитков. Почти как у кавказца, лицо у него было узкое, угловатое, и смотрелся он в своих свежевыстиранных штанах и рубашке, пожалуй, чересчур деланно. Чересчур добропорядочно. Чересчур самонадеянно — как парень, который слишком уверен в себе и думает, что может заполучить любую девчонку, какая ему приглянется. Они оба смеялись. Над чем — не знаю. Над чем-нибудь смешным, что сказал он или она. Над какой-нибудь неудачной записью. Не важно. Что бы там ни было — мне не понравилось уже то, что они смеются вдвоем.
Ламонт побарабанил по стеклу. Томми обернулась, рассеянно поглядела. Прошла секунда, другая, прежде чем до нее дошло, что это я.
И вот уже Томми обнимала, целовала меня. Я делал то же самое и одновременно бросал такие взгляды на Выглаженные Штаны и Накрахмаленную Рубашку, которые ясно говорили: «Да, она моя».
Между поцелуями Томми спросила:
— Что ты здесь делаешь? Почему не сообщил мне, что приезжаешь?
— Сюрприз, малышка. Ты же любишь сюрпризы.
— Люблю, если они касаются тебя.
Мы уже и без того крепко обнимали друг друга, но Томми пыталась еще сильнее, еще глубже вжаться в меня. Забыв о Ламонте и о том мальчишке-щеголе из кабинки, забыв обо всех остальных людях, находившихся в этом здании, мы с Томми не торопясь заново изучали друг друга. Жизнь порознь, вдалеке друг от друга, месяцы разлуки сделали свое, но, несмотря на все перемены, чувства остались неизменными и столь же горячими. Мы снова были вместе, пусть это длилось всего минуту. Этого оказалось достаточно, чтобы вновь пробудить мои давние надежды, что однажды, когда и я, и Томми преодолеем то, через что нам предстояло пройти, однажды мы с ней вместе начнем новую, общую жизнь.
Ламонт разрушил чары, встряв с вопросом:
— Тамми, почему бы тебе не отдохнуть немножко? Пусть Джеки отведет тебя куда-нибудь пообедать, а?
Нельзя сказать, чтобы это было не к месту. Нет. Если не учитывать того, что он назвал ее «Тамми» почти с такой же нарочитостью, как я раньше назвал ее «Томми», то он как бы делал мне милость, позволяя увести ее куда-нибудь среди бела дня. Но что-то в его предложении поддело меня.
С насмешкой я заметил:
— Неужели, Ламонт? В самом деле? В самом деле, мне можно повести мою девушку пообедать?
Все, чего я дождался от Ламонта, — это была все та же улыбка, как бы говорящая: «Ах ты, мальчишка».
Томми бросила на меня недовольный взгляд.
* * *
Мы вышли из «Мотауна», нашли за углом какое-то заведение, вроде столовой, где все подавалось жаренным на гриле. Музыкальным фоном служило непрерывное шкворчание готовящейся еды. Мы выбрали столик, расположились за ним, и я немедленно взялся за меню.
— Тут все выглядит неплохо. Ты уже решила, что будешь есть, детка?
Томми не собиралась пускать дело на самотек.
— Почему ты так себя ведешь?
Я сделал вид, что не понимаю:
— Так — это как?
— Почему ты так разговариваешь с Ламонтом?
— Потому что он все время крутится около тебя, все время так себя держит, будто ты принадлежишь ему.
— Он руководит моей карьерой.
— Но Сид же вокруг меня не вертится дни и ночи напролет.
— Если бы он это делал, я бы не имела ничего против.
— Это потому, что Сид не пытается… — Тут я осекся, прежде чем у меня сорвалось с языка нечто такое, о чем тотчас пришлось бы пожалеть. Но остановился слишком поздно, так что Томми без труда догадалась, куда я клоню.
— Вот, значит, о чем ты думаешь? Думаешь, Ламонт просто хочет затащить меня в постель?
— Я не сказал этого.
— Но был готов сказать. Да если бы даже он и хотел этого, неужели ты думаешь, что я позволила бы ему — ради того только, чтобы выпустить пластинку? — Томми медленно покачала головой из стороны в сторону, провела рукой по лбу. — Ты побиваешь собственные рекорды. Мы и минуты не поговорили, а у меня уже раскалывается голова.
Я попытался загладить свою грубость.
— Я рвусь тебя увидеть, мчусь сюда — и застаю тебя с каким-то типом, вы с ним улыбаетесь и хохочете, а тут еще Ламонт на ушко про тебя нашептывает, — конечно, я вскипаю. Кое-кто называет это любовью.
— Ревность — вот как это называется.
— Так считают только те, кто не знает, что такое страсть.
Эта ремарка выудила у нее 5/8 усмешки.
Появилась официантка. Мы сделали заказ. Официантка ушла.
Я сказал:
— Ты хорошо выглядишь, Томми… Или Там… даже не знаю, как теперь тебя называть.
— Называй меня просто «деткой», ладно?
— Хорошо выглядишь, детка.
Тут на удочку попались остатки улыбки.
— Ты тоже.
— А что ты сделала со своими…
— Зубными пластинками? Просто сняла их.
— А волосы?..
— Да это парик. Когда постоянно в разъездах, то… ну, сам знаешь…
— Я слышал твою запись.
— Правда?
— Правда. И услышал ее в Нью-Йорке.
— Ну и?
— Это было… Пришлось рявкнуть таксисту, чтоб остановился, — так мне захотелось тебя послушать.
— Я собиралась дать тебе послушать.
— Я просто ехал куда-то и вдруг слышу… прямо затрясся весь. Я так волновался, я…
— Я хотела дать тебе послушать. Хотела позвонить тебе и… Я так нервничала, места себе не находила. И тут вдруг узнаю, что пластинка уже вышла, что ее уже запустили и…
— Ты не сказала мне, что сменила имя.
— Ты не сказал мне, что твой отец умер.
Тут нам пришлось резко затормозить. Пришла официантка, принесла нашу еду — это позволило растянуть передышку. Я сидел, как боксер, отдыхающий между раундами, и представлял себе, как буду драться после звонка.
Официантка ушла.
Раунд второй.
Не успел я раскрыть рот, как Томми сказала:
— Мне жаль, что твой отец умер. Я знаю, ты с ним не всегда ладил, вернее, совсем не ладил. Но все равно…
Уткнувшись в тарелку, не желая говорить об этом, я буркнул:
— Выглядит аппетитно. Надеюсь, ты голодна.
— Нет, не голодна. Все равно, это была для тебя утрата, и мне жаль.
— Так почему ты сменила имя?
Томми-Тамми не понравился мой тон. Секунду она, похоже, колебалась: встать из-за стола и уйти или схватить ножик для масла и пырнуть им меня. Потом успокоилась и сказала:
— Это псевдоним, сценическое имя. Я же говорила тебе, что собираюсь поменять имя.
— Как-то упоминала. Сказала — может быть, поменяешь. «Может быть» — вот что ты сказала…
— Я говорила тебе: «Томми» — это слишком… А вот «Тамми» — звучит что надо.
— Тамми. «Тамми» через «а». Тамми Террелл.
— Да. Это так…
— Террелл. Тамми… Но почему Террелл? Ты же могла придумать какую угодно фамилию. Почему ты выбрала «Террелл», почему?
Томми-Тамми — ни гу-гу в ответ.
— Почему «Террелл»?
— Это фамилия одной моей подруги, Джин. Это фамилия ее брата. Это их фамилия — Террелл, и он посоветовал мне взять ее. Он сказал, что она подходит к имени Тамми, хорошо звучит. Я тоже так думаю.
— А что еще тебе от него перепало, кроме фамилии?
Не успел я закрыть рот, как она уже вскочила с места и устремилась к выходу. Я ухватил ее за запястье, но она отбросила мою руку, как какую-нибудь тряпку. Я снова бросился к ней, но уже не для того, чтобы схватить, — я не удержал бы ее, если бы даже захотел, — а для того, чтобы прикосновением сказать то, чего я, болван, не мог сказать словами: «Прости. Не уходи. Я погибаю, и, пожалуйста, не бросай меня одного. Пожалуйста, не оставляй меня».
Она стояла на месте, стояла там, откуда уже приготовилась уйти, приготовилась вернуться к той жизни, которую вела без меня.
Она стояла…
Она села. Долгую, долгую минуту мы оставались неподвижны друг напротив друга, по разные стороны стола, точь-в-точь как два самых чужих человека на всей планете.
Наконец Томми-Тамми или Тамми-Томми овладела собой и произнесла:
— Ты очень, очень обидел меня, Джеки.
— Прости. Я ревную, честно признаюсь. Я… Я услышал твою запись, услышал, как диск-жокей назвал тебя Тамми Террелл, и подумал — ну, знаешь, — подумал, что, может, ты замуж вышла, а мне ничего не сказала. Я мчусь сюда во весь опор — и тут вижу тебя с этими… с этими парнями, с этими музыкантами. Музыканты. Ты же знаешь, какие они. Будь в них побольше пороху, они бы все друг с другом спали, а может, они так и делают.
Тамми-Томми бросила на меня такой равнодушный взгляд, что стало ясно: я попусту растрачивал слова, ее эта тема совершенно не волнует.
— Да я не о том… Меня обидело другое. Когда у тебя умер отец, а ты решил скрыть это от меня…
