Дело было в Цинциннати. Место не хуже других. Лучше большинства других. Вполне подходящее место для того, что я сделал. Нельзя сказать, что я приехал туда уже с готовой идеей в голове, с каким-то важным замыслом. Нет, я не думал, что, дескать, там, в Цинциннати, я это и сделаю. Может, то, что случилось, случилось потому, что я повидался с Тамми и она напомнила мне о вещах, которые для нее важны. Может, то, что случилось, случилось из-за самого ангажемента. Я выступал в «Уайлдвуде». Главным номером. Сид приехал вместе со мной, что теперь случалось все реже и реже. Я ведь уже давно встал на ноги. Теперь если он выезжал со мной на гастроли, то в основном для того, чтобы сменить обстановку, отдохнуть от сумасшедшего бега с препятствиями, которым он занимался вместе с Фрэн: несмотря на высокие рейтинги ее передачи, Си-би-эс еженедельно заставляла проделывать все новые сложные трюки.
Может, это случилось потому, что Цинциннати не принес ничего. Нет, я не хочу плохо говорить об этом городе. Я имею в виду только свои шоу — это они не принесли ничего. Ничего особенного. Ничего исключительного. Если рассматривать мой постголливудский отрезок жизни, то эти шоу были совершенно бесцветными. Выходил разогревщик, исполнял свои номера, потом его сменял я и еще в течение часа занимал публику. И так каждый день — совсем как солнце, выходящее вслед за луной. Первые три вечера я имел бешеный успех. Бешеный успех стал легким делом — не труднее, чем поверхностное дыхание или сон под шум послеполуденного дождя. А может, просто все вместе сложилось — скучная рутина представлений, пустяковый характер самих шоу, присутствие Сида, — тогда я и получил необходимый толчок.
Может быть.
Как бы там ни было, на четвертый по счету вечер, сидя за сценой и слушая, как разогревщик исполняет свой номер — точь-в-точь, как он это делал вчера, позавчера и позапозавчера, — я вытащил из кармана пиджака мятые странички — листки почтовой бумаги с маркой гостиницы «Сент-Реджис». Это было излишне. Я назубок знал все, что там было написано. Я перечитывал это множество раз с тех пор, как покинул Сан-Франциско. Скорее, сверяясь с этими листками, я как бы спрашивал себя: «А ты уверен?»
Разогревщик приступил к последнему номеру.
Я сложил страницы и сунул их обратно в карман.
И вот я уже стоял на сцене, слушая, как затихают аплодисменты. Я дал им умолкнуть и вновь очутился на краю той знакомой пропасти безмолвия, которая отделяет аплодисменты зрителей от моей первой шутки.
Я выдержал секундную паузу.
Нет. Это была не пауза. Это было колебание. Я нервничал. Давно уже со мной такого не было.
Я поколебался еще немного, а потом произнес:
— Большое спасибо. Меня зовут Джеки Манн, и я — негр.
Смешки.
— Я сообщаю вам об этом, потому что я не всегда был негром. Раньше я был цветным. Насколько я понимаю, скоро мы начнем называть себя чернокожими. Мы постоянно меняем самоназвание. Наверно, надеемся, что белые окончательно запутаются — и тогда наконец нас полюбят: «Ненавижу этих…» — «Кого?» — «Да этих, ну как их… цве… не… че… Ладно, не важно!» Да, с этой интеграцией все так накаляется. Там, в Алабаме, губернатор Уоллес говорит, что интегрироваться — пожалуйста, но только через его труп. Что ж, губернатор, раз вы настаиваете… Вы только поймите меня правильно, друзья мои. Я не против белых, я просто за негров. Я так стою за негров, что даже клочка ваты из пузырька с таблетками аспирина не вытащу. Я протяну его аптекарю и заявлю: «Ты этот хлопок сажал, ты его и собирай!»
Люди глядели на меня с недоумением, некоторые явно никак не могли взять в толк, что это я там несу. Некоторым хотелось знать, какого черта я несу всю эту ерунду о расовых делах, — они-то за шутки платили. Они просто таращились на меня, но не смеялись.
Некоторые.
Зато другие смеялись. Эти другие так смеялись, что остановиться не могли. И это был не тот привычный, запрограммированный хохот, который я слышал уже многие годы. На этот раз я услышал нервный смех, возбужденный смех. Я услышал смех, который как бы вопрошал: «Неужели он действительно так сказал?» Каждой фразой я подводил этих людей к краю обрыва, а потом, в последнюю секунду, подхватывал их, выбрасывая ударную шутку. Это держало их за глотку и не отпускало. Это заставляло их плясать под мою дудку. Ну, пару раз я, пожалуй, споткнулся о тишину, но ведь для меня этот номер был таким же свежим, как и для слушавшей меня толпы, и уже один этот факт будоражил, все во мне переворачивал. Мое шоу стало американскими горками, дикими и бурными, и нас всех вместе трясло и мотало из стороны в сторону.
И эта тряска была восхитительна.
Оли Хок плевался слюной, будто пулями. И эти пули, казалось, летели во все стороны со скоростью звука, попадая мне в лицо на долю секунды раньше, чем голос врезался в мои уши.
— Что за хрен… какого, мать твою… — Разъяренный до белого каления, он начисто растерял способность выражать мысли.
Оли был владельцем «Уайлдвуда» и вожаком всех тех зрителей, которые не смеялись в процессе моего выступления. Ему не понравилось то, что он увидел и услышал. Совсем не понравилось. И, как бы ему ни было трудно выражать свои мысли, он все равно, как мог, попытался донести до меня свое неудовольствие.
— …Я плачу тебе хрен знает какие деньги, а ты там стоишь и… несешь какую-то агитаторскую лажу про расовые дела!
Мы сидели в кабинете Оли, в подвале клуба. И, надо сказать, я в любую минуту ожидал, что начнут звонить жители местного округа и жаловаться на обман.
— Он хорошо выступил. — Это Сид решил вмешаться. Он хотел убедить Оли, что все не так плохо, а заодно поддержать меня. Я догадывался, что Сид по-своему рад, что ему как организатору наконец подвернулся случай что-то сделать. Что-то — помимо решения очередных «сложностей» с шоу Фрэн, которые вечно измышляли сотрудники телеканала, видимо, чтобы как-то оправдать собственное существование. Для него такая схватка один на один с владельцем клуба означала возврат в старые времена. — Я видел только то, что люди смеются.
— А знаешь, что я видел? — Оли забрызгал своими пулями в сторону Сида. — Я видел, что половина из них смеется. Может, меньше половины. Остальные же, я видел это, сидели с каменными лицами. А знаешь, что я слышал? Слышал, как они вставали с мест и уходили или подходили ко мне и требовали назад свои деньги, которые я вычту из твоего — это было уже опять в мою сторону, — из твоего гонорара!
Сид открыл было рот, но Оли не дал ему ничего сказать:
— Если он хочет болтать эту свою чушь про расизм — пусть делает это на собраниях Эн-дабл-эй-си-пи[43]. А завтра вечером пусть травит байки. Смешные байки.
Когда, покончив с руганью, Оли выставил нас, мы с Сидом зашли в какую-то забегаловку и взяли по сандвичу. К своему я взял еще и кружку «пабста».
Сид — видимо, стремясь поскорее заглушить голос Оли, еще звучавший у меня в ушах, — затараторил:
— Да он сам не знает, что мелет. Лично я не помню, чтобы ты так отлично выступал.
Время — пусть его прошло совсем немного — ослабило остроту того кайфа, который я испытал на сцене. А выпивка еще больше притупила его.
— Не знаю…
— Джеки, сколько раз я видел тебя на сцене? Ты всегда хорошо, смешно выступаешь, но сегодня… — На секунду Сид замолчал, как бы заново проживая мое шоу. — Ты был резок, остроумен, бил в цель без промаха. Кстати, когда ты все это сочинил?
— В Сан-Франциско. С тех пор вынашивал. Может, нужно было еще чуть-чуть повынашивать. Еще годика два.
— Мир меняется, Джеки. Комики, то, о чем они говорят и как говорят, — всё это тоже меняется. Сегодня ты оказался именно там, где тебе место.
— Оли прав. Половине зрителей понравилось то, что я говорил, а половине — совсем не понравилось. — Я заметил, что взгляд Сида упал на мое пиво. Не надо было бы прикладываться к пиву у него на глазах. Не надо было бы, но я сделал еще глоток.
— Это сейчас. А в следующий раз, может быть, тех, кому это понравится, окажется вдвое больше.
— А может, вдвое больше окажется тех, кто встанет и уйдет. Сид, я же всегда… Я всегда умел нравиться публике. — Из меня вдруг полезли высказывания в духе Чета Розена. — И это было мне на руку.
— А может, то, что ты сделал сегодня, сработает еще лучше. Ну, давай, Джеки. Погляди мне в глаза и скажи, неужели этот смех пришелся тебе не по вкусу?
Да, он пришелся мне по вкусу. Мало того: он оказался обжигающе вкусным, он попадал мне прямиком в кровь, и я уже начал опасаться, что он не менее ядовит, чем сладок. Я представил себе Ленни Брюса, язвительного и резкого. Язвительного и резкого — для горстки длинноволосых, собравшихся в крошечном подвальном кафе. А потом я подумал о себе — о комике, который умеет нравиться публике. Который умеет просто нравиться, но умеет нравиться в лучших ночных клубах Нью-Йорка, Лос-Анджелеса и Лас-Вегаса. Конечно, я не был лучшим из комиков, до этого мне было далеко, зато я сумел выкроить для себя собственную нишу, добился этого, несмотря ни на какие трудности, за сравнительно короткий срок, и мне еще было куда подниматься. Неужели от всего этого стоит разом отмахнуться, чтобы просто заявить, что я тоже умею быть резким?
