— Например?
— Анна Декань.
— Здесь нужна не девушка. Он должен быть по меньшей мере управляющим.
— Есть. Управляющий Татар.
— Ты мог бы вызвать его сюда?
— Позвоню.
— Да, а почему это ты сегодня не в конторе?
— Поленился, — ответил Паланкаи-сын и, потягиваясь, вылез из постели, поднял телефонную трубку и набрал номер Завода сельскохозяйственных машин.
— Алло, господин управляющий Татар?.. Что делаешь, старина?.. Плохо себя чувствую. Нет охоты. Сможешь зайти ко мне на минутку?.. Когда?.. В три часа дня?
Паланкаи старший одобрительно кивнул головой.
— Ну, ладно. Буду ждать.
Татар все утро думал, зачем он понадобился Паланкаи. «Загадочно, загадочно…» — бормотал он. Многие дни подряд он сам ломал голову над тем, как ему поговорить с Паланкаи. Татар, между прочим, уже давно вынашивал грандиозный план. Этот план все рос, ширился, разветвлялся и с каждым днем все больше и больше волновал управляющего, настоятельно требуя, чтобы, пока не поздно, его осуществили. Разумеется, одному Татару он не под силу, для этого нужна помощь Паланкаи. Паланкаи располагает прекрасными связями в нилашистской партии, но сам он еще несовершеннолетний. Впрочем, это и хорошо, он может стать помощником, но не противником. Надо ему втолковать, что Карлсдорфер не способен управлять имуществом Хофхаузера — Ремера, поскольку он саботирует, противоречит своими действиями интересам тотальной войны. Поэтому-то Национальный банк должен лишить полномочий Карлсдорфера и передать их ему, то есть управляющему Татару. Управление имуществом вместе с тем означает неограниченное право распоряжаться большей частью акций. Если он получит такие полномочия, то сразу же проведет заседание дирекции, затем созовет общее собрание и добьется своего назначения, то есть займет место генерал-директора Карлсдорфера. Паланкаи станет директором, и они вдвоем прикажут эвакуировать завод на запад… Если немцы выиграют войну, можно будет вернуться, если же проиграют, уедут с деньгами в Швейцарию или в Южную Америку…
Из конторы можно было уйти и в два часа, но уже в полдень Татар потерял всякое терпение и, взяв шляпу, вышел. Правда, он заглянул к господину Тобиашу и предупредил его о своем уходе. Господин Тобиаш в ожидании пенсии служил секретарем в городском управлении. Беззубый подагрик, которого приняли в осиротевшую контору чем-то вроде администратора, трудился один вместо Керн, Чаплар и госпожи Геренчер.
— Если его превосходительство господин Карлсдорфер будет спрашивать, — сказал Татар, стоя в дверях, — впрочем, он все равно не будет спрашивать.
Господин Тобиаш что-то пробормотал ему в ответ, но Татар уже шел по коридору. Почтенный архивариус счастливо заулыбался, вытащил ящик письменного стола и для пущей осторожности еще раз осмотрелся. В конторе было пусто, повсюду царила тишина. В большой комнате над заброшенными письменными столами тикали на стене старинные часы. Вот уже скоро девять месяцев, как их в последний раз заводила госпожа Геренчер. По утрам она переводила стрелки на пятнадцать минут вперед, а в обеденный перерыв незаметно сдвигала на полчаса назад.
В бухгалтерии тоже стояла тишина. Анна Декань читала какой-то роман, а маленькая Тери Маринаш очень усердно старалась занести в книги сложные счета. Она отдельно калькулировала основные цены тридцать восьмого года и наценки военных лет, затем заносила сумму, которая, впрочем, никогда не соответствовала цифре на счетах, на специальную карточку… Йолан Добраи уже давно бросила работу. Перед своим отъездом она хвасталась, что за ней явился Курт и они поедут в Вену, а оттуда в Нюрнберг, так как там у родителей Курта якобы есть свой завод и шесть доходных домов. Из этих шести три дома они переводят на имя Курта. Во всей этой истории не было и слова правды. Курт никогда не жил в Нюрнберге, и у его родителей не было ни завода, ни домов. Да будь у них такое богатство, они ни в коем случае не стали бы отписывать его Курту, поскольку и сами с трудом перебивались с хлеба на воду. И вдобавок ко всему Курт вовсе не заходил за Добраи, так как он сидел в лагере для военнопленных и уже давно забыл о Йолан. Добраи уехала не в Вену, а в Сомбатхей, к своей тетке.
Комнаты госпожи Геренчер и Императора тоже пустовали. Карлсдорфер заходил в контору редко. Появлялся в полдень на какие-нибудь полчаса, проходил мимо опустевших письменных столов, рассеянно кивая головой, выслушивал доклады Татара, затем возвращался к себе в кабинет и доставал испещренный цензурой номер газеты «Цюрхер» и карту Европы, которую он после долгих колебаний все же принес к себе на работу. Но теперь и военные сводки его мало интересовали. Многие недели город жил в душной атмосфере, которая обычно бывает накануне бури. Хлынувшие из Грансильвании беженцы, хотя и не видели советских солдат, рассказывали о них самые нелепые истории; постоянные воздушные налеты, мобилизация все новых и новых возрастов, трудности с продовольствием, спешная эвакуация столицы — все это наводило страх, парализовало всякую работу и делало некогда важную деятельность столь непонятной и смешной. Ведут учет? Пусть ведут. Не ведут учета? Не надо. Послали образцы базальта государственному строительному управлению? Послали. Не послали? Так и быть. Скучными и смехотворными казались важничанье Татара, заводские накладные, наряды, планы транспортных перевозок. Коловжар, Арад в руках советских войск. Может, осталось каких-нибудь пять-десять дней… Завод задыхался от недостатка материалов и электроэнергии. Чути систематически присылал заявки на материалы, и Татар тщательно заносил их в толстую книгу. Но это имело не больше смысла, чем вести, например, температурную кривую девяностолетнего больного, страдающего раком желудка. «Только оттянуть время, — думал Карлсдорфер. — Войдут союзные войска, уберутся восвояси эти вандалы, и к власти придут благородные люди, вернутся из Лондона Ремеры, дадут мне окончательный расчет, куплю стройматериал, построю в Геде маленький домик с фруктовым садом, перееду туда с женой и буду писать мемуары о сражениях в Черногории». Так размышлял Карлсдорфер, ежедневно склоняясь над картой. В соответствии с военной сводкой он обводил кружком то Ниредьхазу, то Сегед, затем брал палку и отправлялся в казино.
Старый Тобиаш, оставаясь наедине с самим собой, каждый раз доставал из ящика письменного стола свое драгоценнейшее сокровище, весь смысл и главное творение жизни — контору, сделанную из спичечных коробок. Он трудился над ней многие месяцы. Из пустых коробок с помощью клея, скрепок и цветной бумаги старик смастерил мебель — письменные столы, шкафы с раздвижными дверцами, конторку с наклонной доской, столик для пишущей машинки — и наклеил все на квадратный лист картона в том самом порядке, какой запомнился ему после сорокалетней службы в регистратуре. Он замышлял выставить на полках крохотные приходные книги, сшитые из бумаги и зеленого полотна, а на письменный стол сделать из пробки крохотную подушечку для печатей. Тобиаш задумал подарить это маленькому внуку. Свой труд он начал в день рождения мальчика и предполагал закончить и преподнести ему, самому младшему Йожефу Тобиаш, когда тот пойдет в первый класс начальной школы. Времени у него достаточно: бухгалтерский стол с наклонной доской уже почти готов, а у самого младшего Тобиаша пока что появляются лишь первые молочные зубы…
Дойдя до проспекта Андраши, Татар вспомнил, что забыл подписать почту. Да пусть ее… Не все ли равно, сегодня уйдут письма, или завтра, или вовсе не уйдут… Татар хотел было сесть в такси, но его не оказалось. Разгневанный, он направился к остановке автобуса. Причуда Карлсдорфера: не разрешает, видите ли, пригонять в Будапешт легковую машину из Шомошского рудника. Пора отправить этого старика к черту на кулички. Ничего не делает, а только мешает. Надо принимать новый военный заказ — отказывается подписывать. Продать Ганц-Ендрашика не разрешает. На это, дескать, его не уполномочивали, его задача — поддерживать на предприятии статус-кво… Автомашина останется на месте, станки будут стоять там, где они стояли до сих пор. Татару не давали спать акции Ганц-Ендрашика. Он бы получил от владельца «Террохимии» двадцать тысяч пенге комиссионных, если бы сумел уговорить его превосходительство продать.
Над Швабской горой клубился густой ноябрьский туман. Все вокруг казалось поблекшим и неприветливым. Татар молчаливо сидел в переполненном вагоне фуникулера. Кое-кого из пассажиров он узнал.
На скамейках восседала группа хмурых немцев. В соседние виллы возвращались с авоськами дворники и прислуга. Они ехали с рынка от площади Кальмана Селл и в вагон не входили, а теснились на площадке. Перед самым отправлением на подножку вскочил немецкий капитан-эсэсовец. Он оттолкнул нескольких человек в сторону, вошел в вагон и оглянулся. Его глаза встретились с глазами Татара.
