Эллинор посещала изысканное общество, которое называлось «Kameradschaft der deutschen Künstler»[37]. Иногда туда заходил фюрер, он разговаривал с художниками, всегда дружески и заинтересованно, и, естественно, с Эллинор тоже. Но он ни разу не упомянул ее отца, очевидно, не читал ни одной его книги. Об отношении Гамсуна к новой Германии ему, разумеется, было известно, но в этом обществе он никогда не говорил о политике. Здесь он находился среди людей, которые, по его мнению, ничего в ней не понимали. В других областях — да, и тут наша Эллинор едва не угодила в передрягу. Она рассказала мне об этом много спустя. Гитлер, как известно, был фанатичным противником курения. Однажды когда он подошел к столику, за которым сидела Эллинор со своими друзьями, там возникло замешательство. Задумавшаяся о чем-то Эллинор держала в губах дымящуюся сигарету.
— Погаси сигарету, тут фюрер!
Но фюрер любезно махнул рукой:
— Нет-нет, пусть, фрёкен Гамсун курит, если хочет!
Эллинор не сообщила мне ничего нового. Таким Гитлер тоже бывал — волк в овечьей шкуре, а его сторонницей она не была никогда.
Между тем, наступил день, которого я давно ждал. Отец писал, что хочет навестить нас с Эллинор в Берлине, это событие могло стать весьма важным для Макса Тау, если бы нам удалось по-настоящему свести их вместе, а не ограничиться коротким «здравствуйте» и «до свидания». Одна из трудностей заключалась в том, что они не понимали языка друг друга. Попытки моего дорогого Мага говорить по-норвежски до сих пор не увенчались успехом, а отцовское знание немецкого языка ограничивалось всего несколькими словами. Мы договорились так: Макс должен сидеть в своей квартире на Адольф Гитлер Плац и ждать нашего звонка, мы сообщим ему по телефону, какой день лучше всего подходит для встречи.
Подготовка прошла блестяще, ведь мы хорошо знали своего старого отца, который предпочитал все делать по-своему, но по доброте душевной мог позволить уговорить себя на что угодно. Ему только нужно было время, и мы водили его по Берлину, по тем местам, где все было не так прекрасно, как приезжие себе представляли. Эллинор привела нас в свою маленькую меблированную квартирку, где сама готовила себе еду. Ее хозяйка сразу обратила наше внимание на то, что у нее «nichtarisches Haushalt»[38], другими словами, что она еврейка, однако это нас не смутило. Комната была красивая и чистая. Рядом с домом был парк со скамейками, которые, как и две комнатки Эллинор, были «неарийские». Желтыми буквами на них было написано, что они только для евреев. Отец устал после долгой прогулки и с раздражением уселся на запрещенную скамью — «Проклятая глупость!» Да, подумал я, если бы только это…
Позже, в тот же день, мы на такси поехали в ресторан на Курфюрстендамм, который назывался «Die Traube»[39], и оттуда я позвонил Максу. Ресторан был большой и светлый, во вкусе отца, настроение у него значительно улучшилось, и он заказал обед и вино.
— Я позвонил одному нашему другу, — сказал я и назвал Макса. — Ему хочется с тобой познакомиться.
Отец миролюбиво кивнул. Он вообще хорошо себя чувствовал, здесь ему не приходилось общаться с людьми, которые у него вечно что-то просили на языке, которого он не понимал. Однако он захотел узнать побольше о нашем друге, и мы рассказали ему историю Макса в общих чертах.
В Берлине в то время нельзя было просто назначить в ресторане встречу с человеком еврейской национальности. Сперва следовало убедиться, что евреи имеют доступ в данное заведение. В этом отношении в «Die Traube» все было в порядке, иначе отец вмешался бы в это дело. Он еще не остыл после истории с «желтой скамейкой».
Пришел Макс. Мы с Эллинор увидели его еще у входа и заметили, что он очень взволнован. И нам и его многочисленным друзьям было известно, что смена чувств и настроений мгновенно отражается у него на лице и в движениях. Он был как открытая книга.
В биографии «Кнут Гамсун — мой отец» я вкратце описал эту встречу в ресторане «Die Traube». Но сейчас мне хочется рассказать об этом подробнее, потому что она имела большое значение.
Мы с Эллинор служили переводчиками. Это было нетрудно, разговор протекал спокойно. Конечно, мы поговорили о театральной школе Эллинор и о моей живописи, о меню — надо было сделать заказ — и перевели вопрос отца насчет вина; какое вино предпочитает господин Тау, красное или белое?
Вокруг нас много смеялись и болтали, из-за чего отцу было немного трудно следить за разговором. Но он терпеливо кивал на все сказанное, пока косой взгляд Макса не скользнул по залу навстречу гулу голосов и движению людей. Он что-то заметил.
Кельнер принес наш заказ, мы ели и чокались. Макс ни разу не перевел разговор на литературу, я сам затронул эту щекотливую тему и спросил отца, читал ли он в последнее время какие-нибудь романы, переведенные с немецкого. Отцу показалось, что этот вопрос исходил от Макса, и он отрицательно помотал головой. Ему хватает Шопенгауэра, больше он ничего не сказал.
Неожиданно в зале началось ликование. Люди вставали из-за столиков, куда-то показывали и аплодировали. Все глаза были устремлены на своеобразные антресоли, где тоже сидели гости и где теперь стоял какой-то человек и, приветственно вскинув руку, принимал восторженные крики зала. Кельнер подбежал к нам и сказал, что публика приветствует старого героя первой мировой войны, завоевателя Румынии, фельдмаршала фон Макензена.
В те времена прежние заслуги демонстративно превозносились и выставлялись напоказ. Я постоянно встречал стариков с орденскими бантами первой мировой войны в петлицах, и этот старый воин был, очевидно, популярным символом.
Я искоса глянул на Макса. Он сидел молча, как и мы все, но лицо у него было напряженное и испуганное, он не поднимал глаз. Аплодисменты здесь были такие же бурные, как на «Доне Карлосе» Шиллера — но какая разница!
Я никогда прежде не замечал, чтобы отец так внимательно изучал своего собеседника. Он знал, что это может смутить человека, и часто глядел в другую сторону. Но я всегда чувствовал, как он, деликатно прикрыв веки, пытался составить себе мнение о человеке, и потом уже редко от него отказывался.
Я точно знаю, что в тот единственный раз, когда отец видел Макса, он проникся к нему симпатией. И прежде всего потому, что Макс был нашим с Эллинор другом, — да, он готов использовать свое имя, чтобы, если понадобится, поддержать нашего друга. Вся беда в том, что он слишком часто получает просьбы от людей, оказавшихся в безвыходном положении, и что мольбы о заступничестве всегда сопровождаются побочными требованиями. Он часто чувствовал себя усталым и беспомощным, потому что, как правило, речь шла о тех, для кого ничего нельзя было сделать. Особенно очевидно это стало через несколько лет, во время оккупации Норвегии.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
