Надо сказать, что Хайне редко говорил о политике. А может, просто был осторожен со мной, но едва ли, иногда он отпускал очень едкие замечания, они высказывались сдержанно-ироничным тоном и потому производили особенно сильное впечатление.
Некоторое время Хайне печатал рисунки на «злобу дня» в «Дагбладет». Позже, после того как он бежал в Швецию, я видел его рисунки в «Дагенс Нюхетер»… Он был уже стар, и, как все его соплеменники, многое пережил, что сказалось на качестве его работы.
Я упомянул, что Бьёрн Бьёрнсон с неудовольствием отнесся к приезду Хайне в Норвегию. Однажды столкнувшись с Хайне на улице, он даже прочитал тому нотацию. Это, безусловно, не выдумка, Бьёрн всегда был очень импульсивен и очень любил Дагни и Улафа. Каждый раз, когда он рассказывал мне об этой встрече с Хайне, она обретала новый оттенок, в зависимости от настроения Бьёрна.
Бьёрн согласился позировать мне. Писать его было трудно, как когда-то Герхарта Гауптмана, потому что он ни минуты не мог оставаться в покое. Я работал в их с фру Эйлеен заново отремонтированном красивом доме на Лилле Фрогнер Алле. Бьёрн, конечно, не мог удержаться, и каждый раз, когда смотрел на мою недописанную работу, на его лице появлялась гримаса недовольства.
Несколько раз со мной туда приходил Макс, и я понял, как ему там приходилось тяжко: одновременно соглашаться с Бьёрном и при этом осторожно защищать своего друга Хайне, когда о том заходила речь.
Я познакомился с Бьёрном Бьёрнсоном в пятнадцать лет, это произошло в отеле «Виктория» в Осло, где жил отец, когда ходил к психоаналитику, доктору Йоханнесу Иргенсу Стрёмме. Я столкнулся с ним в одном из длинных коридоров отеля, он остановил меня и что-то спросил, я даже не понял, о чем речь, так странно он выразился. Мне показалось, что Бьёрн спросил, как меня зовут, и я назвал свое имя. Но его интересовало совсем другое: он хотел узнать, где здесь туалет! Я еще тогда подумал, что об этом можно было спросить и не столь витиевато.
В тот же день, немного позже, я увидел его в обществе отца в столовой отеля и услышал, что разговор идет о нервах отца, Бьёрна и его жены.
Отец всегда подчеркивал разницу между великим ББ и его сыном. Почти безоговорочное восхищение, которое отец испытывал к великому хёвдингу нашей литературы, никак не распространялось на его сына, актера. Иногда отец говорил и о нем, и даже в очень дружеском тоне, но как бы с маленькой буквы — бб.
К сожалению, тот портрет я так и не закончил. Я был не в форме, повредил колено во время слалома на Трюваннет, и к тому же болел бронхитом.
Письмо от отца:
«17/2. 39.
Я понимаю, что у тебя все не ладится, и не только со здоровьем.
Может, тебе не стоит стремиться побыстрее закончить портрет бб, а лучше сразу лечь в больницу Красного Креста, чтобы избавиться и от бронхита и сделать операцию? Ты не должен ходить к Бьёрнсону, если это может тебе повредить. Закончишь портрет как-нибудь потом. Сделай так, а потом сможешь опять снять свою меблированную комнату. Пусть Красный Крест пришлет мне счет, если им нужен аванс, я пришлю чек. А если тебе из-за колена понадобятся деньги на личные нужды, я найду возможность прислать немного и тебе. Главное, чтобы тебя поскорее залатали.
Но если ты придумаешь план получше, то мой отпадает сам собой. Только не ходи к бб — это может тебе навредить. Напиши мне».
28
Моя первая персональная выставка состоялась в Союзе Художников в начале апреля 1940 года. Критика была в основном положительная, во всяком случае, то, что в тот раз называлось критикой.
Продажа просила очень удачно. «Гюлдендал» приобрел портрет моего отца. Хенрик Сёренсен зашел на выставку и по дружбе стащил один натюрморт, который он, правда, в благотворительных целях отослал куда-то в провинцию. Какой-то немецкий министр Бройер приобрел один из моих карандашных рисунков к «Христиану VI» Фалькбергета. Больше я никогда не видел ни министра, ни рисунка. Через несколько дней его соотечественники оккупировали Норвегию.
Одновременно с немцами 9 апреля по Осло-фьорду шел маленький пароходик «Кристиансанн», совершавший свои регулярные рейсы вдоль побережья. На его борту ехала моя мама. Она собиралась навестить меня и посетить мою выставку, но где-то в районе Дрёбака оказалась в центре нападения на немецкий крейсер «Блюхер».
Взволнованная и огорченная, она все-таки добралась до меня в тот же день и сказала, что читала норвежские обращения к немецким солдатам.
— Ты, наверное, ждала совсем другого? — спросил я.
— Да! — Мама честно и импульсивно возмущалась этим нападением, совершенным по всем правилам военного искусства, с убитыми и ранеными.
Позже все-таки возобладала более обдуманная точка зрения на этот конфликт, на положение Германии между Востоком и Западом, и мама уже последовательно придерживалась ее все будущие годы.
Без особого энтузиазма и уж тем более без всякой радости я начинаю свой рассказ о том, как я жил во время оккупации Норвегии и после нее. Больше всего мне бы хотелось оставить без ответа многие вопросы, потому что на все вопросы уже давно отвечено другими, а главное, потому, что все касающееся меня лично не представляет интереса для посторонних. Но все складывается так, что малое всегда бывает связано с крупным. По прихоти случайностей и в не меньшей степени из-за имени моего отца я часто попадал в положения, которые при определенных обстоятельствах были важны даже не столько для меня самого, сколько для других. К тому же, мне довелось встречаться с людьми, имена которых потом вошли в историю.
С 9 апреля и до конца войны я, можно сказать, находился между молотом и наковальней. Но я добровольно на это пошел и не виню в этом никого, кроме себя. То, что мне предстоит рассказать, не будет сопровождаться никакими аргументами с моей стороны, независимо от того, правильно или неправильно я действовал. Пусть факты сами говорят за себя.
Уже в конце лета 1940 года, в последние дни Административного совета{111}, я попал на одно странное собрание, которое Виктор Могенс, журналист международного отдела Норвежского радио, связанный с Германией, устроил в зале, снятом в «Гранд Отеле» в Осло.
Могенс был немолодой, безусловно уважаемый человек, к мнению которого немцы, точнее, определенные фракции в Берлине, весьма прислушивались, когда речь заходила о том, что при сложившихся в нашей стране обстоятельствах необходимо найти первое лицо «нового порядка». У него за спиной стоял Федреландслагет, и он был относительно популярен в народе как радиорепортер и журналист. Могенс был политическим противником Квислинга, и ненависть их была взаимной.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
