Но как бы она не старалась остаться незамеченной, ее все же заметили. Человек, которому, она полагала, на нее плевать. Но именно он наблюдал за ней с несвойственным ему волнением за нее и злостью на себя.
Антон подошел к ней неожиданно, неслышно, ничем не выдав своего приближения, не дотронулся до нее, не окликнул по имени, не сказал ни слова, но она чувствовала его присутствие рядом с собой. Знала, что он стоит за спиной, и ощущала ледяной холодок, промчавшийся вдоль позвоночника.
Она напряглась, но не обернулась к нему, не выдавая себя. Сглотнула, зажмурившись на мгновение.
Она не думала, что он заговорит с ней. Она бы этого не хотела. Она его опасалась, сторонилась.
Он был другим. Не тем Антоном, которого она увидела, когда приехала в Москву, и не тем, которого она провожала в Лондон. Молчаливый, замкнутый, словно бы… пустой. И какой-то одинокий. Она всегда остро чувствовала одиночество, потому что сама была одиночкой очень долгое время, но одиночество этого парня было… иным, парализовывающим, глубоким, болезнетворным, грубым и жертвенным. Если она была одинока против воли, он загнал себя в одиночество собственноручно.
И она чувствовала какую-то безысходность, которая от него исходила. И даже, наверное, понимала его. Немного, совсем чуть-чуть, против воли, но понимала…
Но он по-прежнему оставался для нее плохим. Тем человеком, которому она не доверяла, и на которого смотрела с опаской, которого силилась избегать, и которому старалась не попадаться на глаза. Негатив, исходящий от него, она чувствовала за сотни метров. Она всегда ощущала неприязнь, многие годы жила в ней, пропитанная ее ядовитыми пара?ми. И от Антона исходила отчетливая разъедающая неприязнь.
И оставаться равнодушной к ней она не могла. Она испытывала неприязнь к нему в ответ.
Но в тот день, когда они, скованные общей трагедией, смотрели на свежую могилу, Антон ее удивил.
— Не плачь, мала?я, — сказал он ей понуро, не вызывающе, не грубо, не уничижительно, но и без сочувствия тоже. И девочка вздрогнула. — Ее время пришло, — даже не взглянул в ее сторону, — вот она и ушла.
Неужели утешает?.. Не верила ему, не верила в него.
Даша бросила на него быстрый взгляд и опустила глаза, не желая, чтобы он его заметил.
Но Антон заметил, хотя виду и не подал. Отвернулся от нее, больше не сказав ни слова и не ожидая слов в ответ, не нуждаясь в них, и уже браня себя за то, что вновь, как и несколько месяцев назад, когда забирал ее с новогоднего утренника, проявил слабость. Заговорил с ней, попытался, черт побери, проявить заботу!? Показать, что переживает, волнуется, беспокоится?! Но ведь это не так! Его не волнует она, не волнует то, как она живет, вообще ничего, связанное с ней, не волнует. И, уж конечно, его не должно касаться, что она испытывает сейчас, стоя перед могилой женщины, которую знала лишь год!
Он не должен о ней заботиться, его вообще не должны волновать ее проблемы. Она и так уже отняла у него слишком много. Хотела забрать еще и его внимание?!
Он не готов был отдать ей и толику тех чувств, что еще в себе сохранил. Кроме неприязни и презрения, которые силился к ней испытывать.
И Антон вновь превратился в холодного, равнодушного и установленного на цинизм молодого человека, которому плевать на эту беспризорную девчонку. Он хотел таким стать, чтобы не чувствовать боли, не поддаваться обидам, чтобы равнодушно сносить резкие выпады в свой адрес и отвечать колкостью и остротой на язвы, брошенные ему в лицо.
Бороться с собой и своими чувствами было сложно, и он решил спрятать их под маской цинизма и равнодушия, холодности и апатии. Он верил, что, если ему удастся убедить в своем равнодушии других, то вскоре он и сам поверит тому, что ему все равно. И тогда не будет так больно, обидно, одиноко.
Он будет таким, каким хотел, чтобы его видели.
И пусть никто никогда не узнает, что он ощущает на самом деле!..
Та проявленная на кладбище к девочке слабость была последней. Больше он не пытался ее утешать. Вообще старался не иметь с ней дел. И был искренне рад, что возвращается в Лондон, потому что сердце яростно кололо, укоряя и уговаривая справиться о ней.
Но он сдержался и улетел в Англию двадцатого апреля, как и собирался, не взирая на протесты ноющего и кричащего существа, требовавшего, чтобы он остался.
Он не хотел лишь оставлять отца одного, переживая. Звонил каждый день, выпытывая, как он со всем справляется без Тамары Ивановны, как себя чувствует и вливается в новый ритм жизни, а потом узнал, что одному справиться со всем ему не удалось.
И уже в начале мая Олег стал искать новую экономку.
А после долгих и тщательных поисков он ее, наконец, нашел.
Едва Маргарита Львовна Агеева вошла в их дом, Даша поняла, как сильно она отличается от близкой ей по духу Тамары Ивановны. Кардинально отличается. Не только внешностью, характером и положением, но и отношением. Отношением к ней, Даше. Эта женщина невзлюбила девочку почти с первого взгляда. Едва узнала, что она Олегу Витальевичу не приходится родственницей, и что у профессора Вересова есть лишь сын, который сейчас обучается в Лондоне, она делала все для того, чтобы показать Даше ее истинное место в доме. Винила, укоряла, находила сотни причин, чтобы за что-то ее отругать и не уставала указывать девочке на то положение, которое в доме дяди Олега у нее было.
— Мне кажется, юная леди, — вскинув подбородок, грубо говорила она, — что вы не можете что-то требовать от меня в этом доме. Вы здесь никто, так же, как и я. Олег Витальевич держит тебя при себе лишь потому, что он очень сердечный, золотой души человек! — строгий тяжелый взгляд на девочку. — Но ты не особо пользуйся его добротой, поняла? А я буду следить за тем, чтобы ты его не окрутила. Такие, как ты, дети с улицы, только и ищут повод, чтобы сбежать, прихватив с собой что-то ценное, — хмурилась, превращаясь в злостную гарпию. — Как же Олегу Витальевичу повезло, что в его доме появилась я. Уж я-то прослежу за тем, чтобы ты не сделала ничего плохого! — и вновь острый взгляд. — И не смей ничего требовать у меня. Если тебе что-то нужно, сделай это сама. Чай, не маленькая уже.
Не то чтобы Даша что-то у нее требовала, она привыкла сама со всем справляться, еще когда жила в Калининграде, да и понимала она, что просто не имеет на это права, но было горько и немного обидно от ее слов. Тамара Ивановна никогда так с ней не разговаривала.
Даша не говорила о своих чувствах дяде Олегу, так как полагала, что это не ее дело — указывать ему на что-то. К тому же, ему нравилась работа этой женщины. Маргарита была исполнительной, услужливой, трудолюбивой, добренькой и, казалось, радушной. Олегу не за что было ее ругать или в чем-то упрекнуть. Дом всегда был убран, обед приготовлен, она всегда находила для Олега доброе слово и могла поддержать беседу. И Даша не смела даже заикаться о том, что происходит между нею и экономкой в те часы, когда он ничего не видит. На вопросы Олега о том, нравится ли ей Маргарита Львовна, заданные как бы между прочим, девочка предпочитала пожимать плечами, утаивая от него истинные чувства, никогда даже словом не обмолвившись о том, что ее что-то не устраивает.
