Нечто подобное происходит и с фамилиями домовладельцев, которые Достоевский широко вводит в роман наряду с детальным описанием домов, подчеркивая тем самым достоверность адреса: свою каморку Раскольников снимает в доме Шиля, а прежде жил в доме Буха у Пяти углов; [56] для сестры и матери Раскольникова Лужин «приискал» квартиру на Вознесенском в доме Бакалеева, нумерах купца Юшина; Разумихин с Васильевского острова переехал в «дом Починкова, нумер сорок семь» в квартиру чиновника Бабушкина; в доме богатого немца, «слесаря» Козеля, живут Мармеладовы, Лебезятников и Лужин располагались в квартире госпожи Амалии Липпевехзель. Но, как свидетельствуют адресные книги по Петербургу, в 1840–1860 годах в городе указанных домовладельцев либо не было, либо им принадлежали дома в других районах Петербурга.
В литературных путеводителях и книгах, посвященных местам событий «Преступления и наказания», указывают два адреса Раскольникова: Средняя Мещанская, 19 (ул. Гражданская) и Столярный переулок, 9 (ул. Пржевальского); два адреса Сони: Екатерининский канал, 63 и 73 (канал Грибоедова); три адреса старухи процентщицы: дом на левом углу Садовой и Никольского рынка; Екатерининский канал, 104; дом вблизи улицы Гороховой (Дзержинского) на набережной Екатерининского канала; три адреса полицейской конторы: Большая Подьяческая, 26; Фонарный переулок, 9; Екатерининский канал, 67.
Подобная «неуловимость» адресов и, как доказано, маршрутов героев при удивительной точности и достоверности деталей создает специфический образ «сочиненного» Петербурга (см. слова Свидригайлова: «А тут еще город! То есть как это он сочинился у нас…»). Он и реальный, конкретно узнаваемый в своих улицах, районах и их обитателях, и мистический – город-двойник, построенный на сдвиге реальной топографии, город, рождающий «фантастические мечты». Неоднократно отмечалось, что Достоевский относился к Петербургу как «самому умышленному городу», как «самому фантастическому в мире». Так, Аркадий Долгоруков в романе «Подросток» размышляет о петербургском утре, «самом фантастическом в мире»: «В такое петербургское утро, гнилое, сырое и туманное, дикая мечта какого-нибудь пушкинского Германна из «Пиковой дамы» (колоссальное лицо, совершенно петербургский тип, – тип петербургского периода!), мне кажется, должна еще более укрепиться. Мне сто раз среди этого тумана задавалась странная, но навязчивая греза: «А что как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы бронзовый всадник на жаркодышащем загнанном коне?»
Теоретические основы преступления Раскольникова
Мотивировка преступления Раскольникова сложна, побуждение к нему не сводимо к какой-нибудь одной причине. Убийство старухи процентщицы и ее ограбление обосновываются Раскольниковым теоретически.
Пульсация мыслей Раскольникова отражает общий духовный кризис русского общества. «Куда идти? Чего искать? Каких держаться руководящих истин? – с тревогой спрашивал тогда М. Салтыков-Щедрин. – Старые идеалы сваливаются со своих пьедесталов, а новые не нарождаются… Никто ни во что не верит, а между тем общество продолжает жить и живет в силу каких-то принципов, которым оно не верит». Молодые люди, только вступающие в жизнь, оказываются беззащитными перед сомнительными общественными теориями, «странными «недоконченными» идеями, которые носятся в воздухе» (Ф. Достоевский).
К сомнительным теориям Достоевский относил социализм и материализм – общественное и философское учения, поддерживающие и обогащающие друг друга, являющиеся, по мнению писателя, основой нигилизма. Провозглашение примата материального над духовным сводило проблему социального прогресса и всемирной общественной гармонии к уничтожению «пролетарства и всякой материальной нужды» (Н. Чернышевский). Большой популярностью среди русской демократической молодежи пользуется учение французского социалиста-утописта Ш. Фурье, разработавшего план грядущего общественного строя («гармонии»), в основе которого лежит обеспечение всех и каждого «средним буржуазным достатком».
Среди рьяных поклонников и популяризаторов идей Фурье – Чернышевский. В своем романе «Что делать?» (Четвертый сон Веры Павловны) он рисует картину гармонического общества будущего, в основу которого положены идеи французского утописта. Социальным первоэлементом здесь является «фаланга» – большая производственно-бытовая ассоциация, включающая в себя до 2000 человек. Фаланги располагаются в больших дворцах – «фаланстерах» (в романе Чернышевского описано грандиозное «чугунно-хрустальное» здание-дворец).
Каждый из членов «фаланги» – гармоничная личность, соединяющая физический труд с интеллектуально-творческими занятиями. Высокое индивидуальное благосостояние основано на всеобщем благосостоянии («теория разумного эгоизма»). Изображая общество будущего, Чернышевский рисует его всеобъемлюще совершенным. Отсутствие социального и материального принуждения позволяет людям, населяющим этот мир, не ограничивать свои естественные желания и природные потребности. Свободная любовь ведет к исчезновению семьи. Узкородственные семейные чувства перерастают в чувство всечеловеческой общей семьи.
Основу этики Чернышевского составляет «теория разумного эгоизма», восходящая к философии Л. Фейербаха, немецкого философа-материалиста. Фейербах создал учение об эгоизме как основе морали («Лекции о сущности религии»). «Мораль и право, – писал философ, – покоятся вообще на совершенно простом положении: «чего ты не хочешь, чтобы люди тебе делали, того не делай и ты им. <…> Конечно, эгоизм есть причина всех зол, но также и причина всех благ… <…> …ибо кто создал добродетель целомудрия? эгоизм – запрещением прелюбодеяния, эгоизм, который не желает делиться предметом своей любви с другими; кто создал добродетель правдивости? эгоизм – запрещением лжи, эгоизм, не желающий быть оболганным и обманутым. Таким образом, эгоизм есть первый законодатель и виновник добродетелей…»
Чернышевский обосновал теорию «разумного эгоизма» в статье «Антропологический принцип в философии» (1860) и наглядно воплотил ее в романе «Что делать?» (1863), герои которого («новые люди») свои отношения строят на принципах этой теории. Ю. Прозоров отмечает, что в диалогах Лопухова и Веры Павловны, героев романа «Что делать?», неоднократно повторяются положения «Антропологического принципа…», а среди книг, которые Лопухов приносит Вере Павловне, на первом месте находятся «Лекции о сущности религии» Фейербаха и «Судьба общества» фурьериста В. Консидерана.
Эгоизм для Чернышевского является чувством этически нейтральным, неотъемлемым свойством человеческой натуры.
Но природа наделила человека и разумом, чьи возможности безграничны. С помощью разума человек открывает для себя истину, что наиболее полезным и выгодным для него лично будет только то, что полезно и выгодно для всего общества в целом.
Достоевский скептически отнесся к теории «разумного эгоизма», справедливо считая, что это учение в устах циников и подлецов легко опошляется. Буржуазный делец Петр Петрович Лужин философствует по поводу «личного интереса», ссылаясь при этом на «науку»: «Наука же говорит: возлюби, прежде всех, одного себя, ибо все на свете на личном интересе основано. Возлюбишь одного себя, то и дела свои обделаешь как следует, и кафтан твой останется цел. Экономическая же правда прибавляет, что чем более в обществе устроенных частных дел и, так сказать, целых кафтанов, тем более для него твердых оснований и тем более устраивается в нем и общее дело. Стало быть, приобретая единственно и исключительно себе, я именно тем самым приобретаю как бы и всем и веду к тому, чтобы ближний получил несколько более рваного кафтана и уже не от частных, единичных щедрот, а вследствие всеобщего преуспеяния».
В рассуждениях Лужина Достоевский обнажает связь между этикой «разумного эгоизма» и этикой утилитаризма И. Бентама («Деонтология, или Наука о морали», 1834), согласно которой действия и значимость людей должны оцениваться в соответствии с приносимой ими пользой (при этом в определении пользы английский моралист исходил из частного интереса человека). Достоевский еще в молодости познакомился с идеями Бентама, ощутив их буржуазно-утилитарную сущность. В письме П. Карепину от 19 сентября 1844 года он писал: «…в Петербурге более, чем где-нибудь, коммерция, покровительствуемая Бентамом». Также Достоевский мог прочитать большую статью о Бентаме, напечатанную в «Библиотеке для чтения» в 1845 году, где отмечалось, что в учении Бентама «ненасытная страсть к выгоде и ее наслаждениям …всегда сопряжена с материальной идеей – полезность».
